профессионалу: человек, бывает, сводит счеты с жизнью по таким поводам, которые со стороны кажутся совершенно нелепыми. Я действую вашим методом. Есть факты, которые невозможно отрицать. Первое: рана в виске, второе — револьвер, выпавший из руки мертвеца. Предсмертная записка. Наконец, комната, запертая изнутри. И газ. Скажите, зачем убийце, если на миг допустить, что это было убийство, зачем ему открывать газовый рожок? Между тем, если старый Уиплоу решил покончить с собой, это естественно: он ведь мог опасаться, что рана окажется не смертельной, и тогда газ довершил бы начатое.
На протяжении моей речи Холмс утвердительно кивал, показывая, что он полностью согласен с моими рассуждениями.
— Вы правы, Ватсон, — сказал Холмс. — Я и сам знавал случаи, когда самоубийство выглядело нелепым, помните Крестона, преуспевающего адвоката, который пустил себе пулю в лоб в разгар блестящей карьеры? И лишь спустя год выяснилось, что причиной была любовная история… Вы правы. Но скажите мне, Ватсон, если Уиплоу решил покончить жизнь самоубийством, для чего ему было стреляться — ограничился бы тем, что пустил в комнату газ… При заклеенных запертых окнах и запертой двери это была бы верная смерть.
— А если бы кто-то из домочадцев, почувствовав запах, помешал задуманному?
— Ночью? — с сомнением сказал Холмс. — Впрочем, дорогой Ватсон, я не буду с вами спорить, ибо, вероятнее всего, вы правы. Думаю, что беседа с инспектором и с компаньоном Уиплоу поставит на место недостающие звенья. Похоже, — добавил Холмс и покачал головой, — что мы зря поддались уговорам Патрика Говарда. Сразу же после разговора с мистером Баренбоймом отправимся на вокзал. Дорогой мистер Говард, вы, надеюсь, позаботитесь о билетах?
Я обернулся. Говард, видимо, вошел в столовую при последних словах Холмса и, услышав его просьбу, ответил:
— Да, конечно, если вы полагаете…
Сделав несколько шагов к столу, он поднял руки и воскликнул:
— Но что бы вы ни говорили, мистер Холмс, я не могу поверить! Он так любил жизнь!
Фраза показалась мне произнесенной с излишней театральностью.
— Дорогой мистер Говард, — мягко сказал я, — в жизни вашего отчима наверняка были события, о которых вы ничего не знали.
— Я?! — вскричал Говард, но пыл его неожиданно угас, и он сказал так тихо, что мы с Холмсом едва расслышали: — Впрочем, может быть, может быть…
Ужин прошел в тягостном молчании. Похоже, что Говард был разочарован, но разве можно требовать от сыщика, тем более такого, как Холмс, чтобы он делал выводы вопреки очевидным фактам?
Ночью я спал плохо, дождь за окном усилился, и капли бились о стекло, будто птицы. Были и еще какие-то звуки, кто-то тихо шел по коридору, потом, мне показалась, то ли открылась, то ли закрылась дверь внизу, спросонья я подумал, что только сумасшедший способен гулять под дождем посреди ночи.
Утро решило порадовать нас. Я проснулся от того, что солнечный луч заплясал у меня на переносице. Небо почти очистилось от туч, и, выглянув в окно, я не узнал вчерашнего пейзажа. Дождь всегда делает картину серой и мрачноватой, а сейчас деревья перед домом выглядели молодыми и стройными, а на ветвях я разглядел уже набухшие почки.
Одевшись и приведя себя в порядок, я постучал к Холмсу и, услышав знакомое «Да!», раскрыл дверь.
Холмс сидел в кресле у окна и курил трубку. Похоже было, что он встал уже давно и спозаранку размышлял над странной кончиной старого Уиплоу. Увидев на моем лице вопросительное выражение, Холмс покачал головой, давая понять, что никакие новые соображения не пришли ему на ум.
Когда мы спустились к завтраку, Говард уже доедал свой тост. Он хмуро поздоровался и даже не пытался скрыть того, что чрезвычайно недоволен результатом визита великого сыщика. На его лице так и читалось: «Я-то думал, что вы, мистер Холмс, оправдываете свою репутацию…».
— Если у вас, мистер Говард, есть здесь дела, — вежливо сказал Холмс, когда мы поднялись из-за стола, — то я просил бы не провожать нас. Визиты, которые нам предстоят, — простая формальность. Свое мнение я уже высказал и не думаю, что оно изменится.
Говард прерывисто вздохнул. В глазах его вспыхнул и тут же погас огонек.
Кучер Сэм отвез нас в Портсмут, и всю дорогу Холмс восторгался пейзажами Южной Англии, которые, по моему мнению, были унылой пародией на действительно замечательные виды Уэльса или Нортумберленда. Я понял, что Холмс не желает говорить о деле Уиплоу.
Инспектор Харпер оказался крепким мужчиной лет сорока, с широкими плечами и бычьей шеей. Он не производил впечатления умного человека, маленькие глазки смотрели пристально, но без всякого выражения.
— Мистер Холмс! — воскликнул инспектор, едва мы переступили порог его кабинета. — Я рад вас видеть!
Радость эта, однако, никак не отразилась на лице Харпера, оставшемся столь же бесстрастным, как статуэтка Эдуарда V, стоявшая на столе.
— Вы, конечно, не помните меня, где вам, знаменитостям, помнить простых полицейских, — продолжал Харпер. — Три года назад я работал в Олдершоте, и ваше участие в деле об убийстве девицы Логан было просто неоценимо!
— Припоминаю, — сказал Холмс, — ее удавили бельевой веревкой, верно? Ватсон, это одна из тех историй, которые вами еще не описаны.
Теперь и я вспомнил то дело, но, признаюсь, инспектор Харпер совершенно выпал из памяти. Если бы мне пришлось когда-нибудь приводить в порядок свои записи о деле Логан, я бы так и не вспомнил, кто из полицейских помогал Холмсу в расследовании.
— Вас интересуют обстоятельства смерти мистера Уиплоу? — продолжал между тем инспектор. — Я знаю, в Чичестере поговаривают, будто Уиплоу убили. Но это ведь всегда так — стоит кому-то отправиться в мир иной не в свой срок, и тут же начинаются пересуды. Люди есть люди. Дело-то ясное.
— Я хотел бы, — прервал Холмс речь инспектора, — с вашего разрешения, посмотреть предсмертную записку.
— О, я знаю, вы замечательный психолог, мистер Холмс! Текст может сказать вам многое. Почему Уиплоу решился на этот шаг? Я-то думаю, что он переживал из-за смерти жены, матери молодого мистера Патрика. Она уже три года как в могиле, пора бы прийти в себя, но вам-то известно, как это иногда бывает… Будто и забыл, а вдруг накатывает, и так становится тошно, что хоть в петлю…
Последнюю фразу инспектор произнес неожиданно упавшим голосом, и я подумал, что в его жизни тоже произошла трагедия, позволившая если не с одобрением, то с пониманием отнестись к поступку Уиплоу. Холмс бросил на инспектора быстрый взгляд и склонился над листком, вырванным из блокнота. Четким почерком на листке было написано всего две строчки: «Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу».
— Что скажете, Ватсон? — повернулся ко мне Холмс.
Он передал мне листок, и я некоторое время изучал текст.
— Джордж Уиплоу был основательным человеком, — сказал я наконец.
— Это верно, — пробормотал инспектор и вздохнул.
— Он, вероятно, долго обдумывал эту фразу, — продолжал я. — Она короткая и, видимо, должна быть понятна близким — молодому Говарду и Баренбойму, компаньону мистера Уиплоу. Они должны бы знать, в чем именно вина Джорджа.
— О, мистер Ватсон, — сказал инспектор, — я уже задавал обоим этот вопрос, и коронер Пейнброк на дознании интересовался этим. Мистер Говард ничего не знает ни о какой вине покойного. А мистер Баренбойм утверждает, что это могло быть только дело о гибели «Святой Моники». Год назад корабль напоролся на рифы у западного берега Африки и затонул вместе с командой. Мистер Уиплоу считал, что в этом была его вина, потому что он поставил на «Монику» капитаном Брэда Толкина, а тот, знаете ли, любил выпить и… Мистер Баренбойм говорит, что старый Уиплоу очень переживал из-за той истории, хотя Ллойд выплатил страховку без разговоров.
— Скажите, инспектор, ведь это вы осматривали место трагедии? — спросил Холмс.
Инспектор наклонил голову.
