— Номер посвящен шестнадцатой годовщине Октябрьской революции, — сказал Баулин.
Сольц обвел всех сощуренным, близоруким взглядом, пытаясь разобрать, кому принадлежит этот голос. Перед ним сидели хорошенькая белокурая Надя, Саша, маленький скособоченный Руночкин, испуганная Роза, растерянный Ковалев.
— Октябрьская революция не отменила эпиграмм, — сурово ответил Сольц.
— Они помещены под портретами ударников, — настаивал Баулин.
Теперь Сольц увидел, кто спорит с ним.
— Раньше только на высочайших особ нельзя было сочинять эпиграммы. И то сочиняли.
— Труд «в моде» — разве это правильно? — упорствовал Баулин.
— Труд, труд! — дернулся Сольц. — Буржуазные конституции тоже начинаются со слов о труде. Вопрос в том, какой труд и во имя чего труд. Что в этой эпиграмме против труда?
— Видите ли…
— Вижу, как вы ломаете молодые жизни! — Сольц обвел рукой сидевших перед ним ребят. — Вижу, как вы их мучаете и терзаете. Это о них Ильич сказал: «Вам жить при коммунизме». Какой же коммунизм вы им преподносите?! Вы его выкинули из института, куда ему идти? В грузчики?
— Он и работает грузчиком, — заметил Янсон.
— Мы его учили, это же наш будущий советский специалист. А вы его на улицу. За что? За эпиграммы? Молодость имеет свои права. И первое ее право — смеяться.
Опять с неуклюжей галантностью он повернулся к Глинской.
— В их годы мы тоже смеялись. Теперь они смеются, и слава богу! Если молодые смеются, значит, хорошо, значит, они с нами. А вы их по зубам! Эпиграммы друг на друга написали… А на кого им писать? На меня? Они меня не знают. Над кем же им смеяться?
— Исключение утверждено райкомом, — предупредил Баулин.
— Утверждено, утверждено! — Сольц побагровел. — Как это у вас быстро получается!
Глинская, которая чувствовала себя здесь гораздо уверенней, чем в институте, примирительно спросила:
— Как поступим?
— Восстановить! — хмуро и решительно ответил Сольц.
11
Ребята вышли на улицу.
Руночкин скосил глаза.
— Надо отметить.
— Я — за, — радостно согласилась Надя.
— Мне нужно в другое место, — отказалась Роза.
— Пожалуй, и я поеду, — сказал грустный Ковалев.
— Привет Лозгачеву, — напутствовал его Руночкин.
У них оказалось несколько рублей, у Нади тоже.
— Заедем ко мне, умножим капитал, — предложил Саша.
Дома он обнял и поцеловал мать.
— Знакомься! Нас восстановили… Ура!
Софья Александровна заплакала.
— Здрасьте! — сказал Саша.
Она вытерла слезы, улыбнулась. И все равно сердце ее было полно тревоги.
— Нина звонила.
— Мы зайдем за ней.
Нины дома не оказалось. В коридоре Варя разговаривала по телефону.
Саша положил руку на рычаг.
— Собирайся!
— Куда? — она с любопытством оглядела хорошенькую Надю.
— Выпивать и закусывать.
Быстро смеркалось, зажглись фонари. Саша любил предвечерний, зимний, деятельный Арбат, его последнее оживление. Все в порядке, все на месте. Он идет по Арбату, как ходил всегда, все
На углу Афанасьевского им попался Вадим в оленьем полушубке и якутской шапке, с длинными, до
