— А еще я бы послушал джаз, — гордо сказал Сапожников, потому что он был самый младший.
Никто ничего не ответил. Цыган рвал фотографии, и все поняли, что он их не сдал, как положено.
— Чтобы труба закричала, — сказал Сапожников.
Тогда он со всех компаниях был самый младший, а теперь он во всех компаниях был самый старший.
— Мечтательная труба, — сказал Сапожников.
— Не бойся, — сказала Рамона. — Ты красивей всех, и я тебя люблю.
Галя каждому говорила только то, что делало его человеком, не меньше, но и не больше. Покойники ее не интересовали.
Дорога звала, дорога заманивала. Роммелевские танки, выкрашенные в рыжий цвет, потому что их перегнали из Африки, молчали уже полчаса.
— Ну… — сказала Галя.
Сапожников вытянул ракетницу и направил ее в заднее оконце сарая, прорезанное в толстых бревнах.
— Пошла, — сказала Галя и медленно подняла на дыбы своего чалого.
Хлопнул выстрел ракетницы, чалый хрипел и перебирал в воздухе красивыми ногами. Кони дрожали. Вспыхнула и развернулась осветительная ракета. Стали видны рыжие танки, торчавшие у поворота. Все дело было в ракете. Из-за нее они могли удрать только на свету. Галя шевельнула коленями. Чалого кинуло на дорогу… Вот как все было на самом деле. Как в замедленном кино, а не так — тыр-пыр, в два счета, и поскакали. Было даже еще медленнее…
— Я пойду, провожу Вику, — сказал Сапожников, — уже очень поздно.
— Когда вернешься, звони сильней. Я могу заснуть, — сказал Барбарисов.
Она пошла вперед, Сапожников за ней. Когда Сапожников снимал ее плащ с вешалки, он слышал, как Глаша сказала угрюмым голосом:
— По-моему, она из себя строит.
Диктор сказал:
— 'Маяк' продолжает свою работу. Передаем легкую музыку.
Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
— Приятно, — сказал Сапожников. — Только непонятно, за что.
— За глупость.
Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице.
— Ну так вот… — сказал Сапожников. — Все будет отлично.
— О чем вы?
— Вы уже начинаете радоваться, — сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, — поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины.
Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь.
— Пошли, — сказал Сапожников. — Промокнете. Рассвет скоро.
— Не беспокойтесь, — успокоила она. — Все еще обойдется. Я вам обещаю.
Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи, и теперь пойдет жизнь без пустяков. Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь.
— Это будильник звонит, — сказала.
— Так что же ты?
— Все равно уже утро… Папа, вставай.
Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова. Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресторанчик в порту.
Глаша спросила:
— Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?
Отец сразу открыл глаза.
— Что ты болтаешь! — сказал он. — Ну что ты болтаешь!
— Он не должен так поступать.
— Он должен тебя спрашивать, — сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться.
Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.
— Ну вот, он пришел. Иди открой, — сказал отец.
— Не пойду.
— Долго ты еще будешь мне голову морочить?
И пошел открывать дверь.
Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: '…Дописана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы — сильнейший мастер волана'.
Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:
— С добрым утречком, Агафья Тихоновна… виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша?
Глаша обернулась.
— А вы?.. — спросила она.
И ушла.
Барбарисов сказал хмуро:
— Не расспрашиваю об успехах…
— Дурачок ты… — сказал Сапожников. — Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.
И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла — обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, — а потом стал накрапывать дождик, а впереди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.
— Окажи мне услугу, — прошептал Барбарисов. — Повтори то, что ты сказал, только погромче.
— Понятно, — сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: — Дурачок ты… Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!
— Да не ори так.
Отворилась дверь, и вошла Глаша.
— Вы хотите есть? — спросила она.
И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:
— Кого там еще черт несет?
— Это телефон… — Глаша убежала.
— Ну что Вика? — спросил Барбарисов.
— Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, — сказал Сапожников.
Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
— Это вас.
Сапожников взял трубку.
— Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
Он положил трубку, на него смотрели.
— Ну, братцы, — сказал он, — я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?
— Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
— Мне понравилось, как вы с ней говорили… — протянула она. — И что все вслух… Мне это нравится.
