— Вы хороший парень, — сказал Сапожников. — И я вас люблю.
— Я не парень, — сказала Глаша.
— Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, — сказал Барбарисов Сапожникову. — Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.
— Если она не заснет, — сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда… Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.
Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
Они с Викой поцеловались.
Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане 'Луна', до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело, и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.
Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
— Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
— Нет-нет, — сказала Вика.
И они ушли.
Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
— Иди сюда… я соскучился, — сказал Сапожников.
Она стала перед ним и подняла голову.
— Я все равно соскучился, — сказал Сапожников. — Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
Они поцеловались. Потом долго стояли, обнявшись, и никто им не мешал.
— Почему ты такой? — сказала Вика ему в плечо.
— Не знаю… — сказал Сапожников. — Жизнь меня дразнит, как дети мартышку. Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым. Тогда я говорю — а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим. Я не доверяю детям.
— Я не ребенок, — сказала Вика. — Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?
— Я не соврал, — сказал Сапожников.
Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
— Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
— Неважно, что не было, — сказал Сапожников. — Важно, что я ее получил.
— Не смейся.
— Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?
И тут диктор неугомонной радиостанции 'Маяк' сообщил:
— Советский ансамбль 'Березка' отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.
— Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, — сказал Сапожников.
— А у нас не было романа?
— Ну, всяких там плотских радостей.
— Мы просто не успели.
— Нет, не просто, — сказал Сапожников. — Просто это было не нужно.
Они услышали тяжелые шаги по песку, как будто шла статуя командора, но ей было трудно в темноте на Рижском взморье.
— Сапожников, — сказал Барбарисов. — Я Глаше звонил, тебе телеграмма пришла из Москвы.
— Какая телеграмма? — спросил Сапожников.
— Анна Сергеевна какая-то спрашивает о твоем здоровье. Беспокоится. Всем приветы.
Абсолютно тихо было на взморье. Ни звезд не было, ни моря, и песок не скрипел.
— А, Нюра, — сказал Сапожников. — Теперь все в порядке. Можно ехать.
— Ты считаешь, что все в порядке? — сказала Вика. — Я тебя никому не отдам, слышишь?
— Это меня и беспокоит, — сказал Сапожников.
После этого он уехал.
Глава 9
ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПРАЗДНИК
Учитель сказал:
— Ребята, попробуйте сформулировать, каким должен быть, по вашему мнению, самый лучший дом, даже идеальный дом, дом будущего. Ну-ка попробуйте!
— Зачем? — спросил Сапожников.
— Сапожникова я не спрашиваю, — сказал учитель. — Конечно, лучше его Калязина ничего не может быть. Это же весь мир знает.
— Весь мир не знает, — сказал Сапожников.
— Ну, значит, ты объявишь… урби эт орби… городу и миру. Сапожников, убери с парты эту гадость.
— Это насос.
— Я и говорю, убери эту гадость.
Это было как раз в ту зиму, когда Сапожников против Ньютона пошел. И потому они с учителем были в ссоре. Вся школа про это знала, и даже из районо приезжал инструктор, расспрашивал учителя и завуча.
— Все нормально, — сказал учитель. — Пусть спотыкается. В науке отрицательный результат — очень важное дело. Он сам поймет, что на этой дороге тупик.
— При чем тут наука? — воскликнула завуч. — Сейчас ему надо запомнить основные законы природы! Парень уже здоровый, шестой класс, а ему ничего втолковать нельзя. Я буду ставить вопрос перед районо.
— Ну и что же он утверждает? — спросил представитель районо. — Что закон всемирного тяготения — это ошибка?
— Нет, — сказал учитель, — этого он не утверждает… Он говорит, что закон правильный, по вычислениям все сходится. Сила действительно убывает пропорционально квадрату расстояния. Только он говорит, что это не притяжение.
— Как же так? — спросил представитель районо. — Закон правильный, а притяжения нет… А что же есть?
— Просто хулиганство какое-то, — сказала завуч.
— Погодите, — сказал представитель. — Это забавно. А что же есть?
