вам сказал делать.
Они поглядели на вещи, которые несли. Если смотреть на них, как на инструменты для починки мира, они не выглядели такими уж невероятно действенными.
– И как мы их найдем? – спросил с сомнением в голосе Брайан. – Я помню, когда мы в День Открытых Дверей сюда приходили, видели много комнат и каких-то аппаратов. Кучу комнат и мигающих огней.
Адам задумчиво смотрел на здания. Сигналы тревоги все еще орали.
– Ну, – произнес он, – мне кажется…
– Эй, дети, вы что здесь делаете?
Раздавшийся голос не был стопроцентно устрашающим, но был он настолько натянут, что почти срывался, и принадлежал он офицеру, который провел десять минут, пытаясь найти смысл в бессмысленном мире, где звучали сигналы тревоги и двери не открывались. Двое настолько же выведенных из себя солдат стояли сзади него, не понимая, что им делать с четырьмя подростками, один из которых к тому же был, вроде как, женского пола.
– О нас не волнуйтесь, – ответил Адам спокойно. – Мы просто тут все осматриваем.
– А ну-ка… – начал было лейтенант.
– Засните, – прервал его Адам. – Лягте и засните. Солдаты, вы все засните. Тогда с вами ничего не случится. Вы все лягте и засните – сейчас же.
Лейтенант на него уставился, пытаясь сфокусировать взгляд. Затем он повалился вперед.
– Ух ты, – воскликнула Пеппер, когда упали и остальные, – как ты это сделал?
– Ну, – ответил Адам осторожно, – помните этот кусок про гипноз в «Книге Мальчика Про 101 Возможную Вещь» – мы не смогли сделать, чтобы гипноз работал?
– Да?
– Ну, вот, это вроде того, только теперь я понял, как это делать.
Он повернулся назад, к зданию, откуда обычно велась связь.
Он собрался, из сутулящегося положения его тело развернулось в положение прямое, таким бы гордился Р.П.Тайлер.
– Ладно, – бросил он.
Немного подумал.
Потом добавил:
– Иди и смотри.
Если убрать мир и оставить одно электричество, результат будет выглядеть как наиболее изысканный орнамент, сделанный когда-либо – шар сверкающих серебряных линий да, время от времени, сверкающее острие, идущее из космоса. Даже темные места будут освещать волны от радаров и коммерческого радио. Похоже на нервную систему огромного зверя.
Тут и там города создают в паутине узлы, но большинство электричества, в общем-то, просто мускулатура, просто оно делает грубую работу. Но в течение пятидесяти лет (или около того) люди пытались дать электричеству мозги.
И теперь оно было живо, так же, как жив огонь. Кнопки себя заваривали. Реле плавились. В нутре силиконовых чипов, чьи внутренности выглядели как план Лос-Анджелеса, открывались новые пути, и в сотнях миль от них в подземных комнатах звенели сигналы тревоги, и люди в ужасе смотрели на слова появляющиеся на установленных в этих комнатах дисплеях. Плотно закрывались двери в секретных горах, пустых изнутри, и люди с другой стороны колотили по ним и пытались что-нибудь сделать с расплавленными ящиками, в которых были предохранители. Куски пустынь и тундры отъезжали в сторону, пуская свежий воздух в подземелья, где обычно гоняли воздух кондиционеры, и что-то тупое тяжело поднималось и занимало определенное положение.
И, протекая туда, куда не должно, электричество уходило из обычных русел. В городах потухли светофоры, затем фонари, затем весь свет. Вентиляторы дрожа замедляли свое верчение, некоторое время медленно двигались по инерции, а затем вставали. Обогреватели исчезали во тьме. Лифты застревали. Радиостанции замолкали, затихала их успокаивающая музыка.
Как-то было сказано, что цивилизация отстоит от варварства на двадцать четыре часа и два принятия пищи.
Ночь медленно распространялась по вертящейся Земле. Она должна была быть полна точек света. Была же она темна.
На ней было пять миллиардов людей. По сравнению с тем, что вот-вот должно было произойти, варварство выглядело пикником – горячим, неприятным и в конце концов остающимся муравьям.
Смерть выпрямился. Похоже было, что он внимательно слушает. Никто сказать не мог, чем.
– ОН ЗДЕСЬ, – бросил скелет.
Другие трое подняли головы. Теперь они стояли несколько – едва заметно – по-другому. За секунду до того, как Смерть заговорил, они, та их часть, что не говорила и не ходила как люди, была обернута вокруг мира. Теперь они вернулись.
Более или менее.
Они выглядели странно. Было похоже, что у них вместо плохо налезающих костюмов были плохо налезающие тела. Глад выглядел так, словно у него чуть сбилась настройка, так что ранее главный сигнал – приятного, проталкивающегося в самые первые успешного бизнесмена – начинали заглушать древние, жуткие помехи его основной личности. Кожа Войны блестела от пота. Кожа Загрязнения просто блестела.
– Со всем… разобрались, – проговорила Война, чтобы говорить, приходилось ей слегка напрягаться. – Все.. пойдет, как надо.
– Не только ядерные продукты, – добавил Загрязнение. – И химические. Тысячи галлонов в… маленьких цистернах по всему миру. Прекрасные жидкости… с восемнадцатью слогами в именах. И… старые заготовки. Говорите что хотите. Плутоний может заставить горевать тысячи лет, но мышьяк – это навсегда.
– А потом… зима, – продолжил Глад. – Зиму я люблю. Она такая… чистая.
– Курицы приходят… в курятник и садятся на насест, – кивнула Война.
– Никаких куриц больше не будет, – ответил Глад без всякого выражения.
Только Смерть не изменился. Некоторые вещи никогда не меняются.
Четверо покинули здание. Было заметно, что хоть Загрязнение и шагал, казалось, что он течет, как загрязненная река.
И это заметили Анафема и Ньютон Пульцифер.
Это было первое увиденное ими здание. Казалось, внутри было гораздо безопаснее, чем снаружи, где, похоже, все были чересчур возбуждены. Анафема толкнула дверь, покрытую знаками, заявляющими, что делать это смертельно опасно. Она распахнулась от ее прикосновения. Когда они вошли внутрь, дверь закрылась и сама себя заперла.
Но у двоих не было времени, чтобы сразу это обсудить, мимо них прошли Четверо.
– Кто они были? – спросил Ньют. – Террористы какие?
– Думаю, ты прав, – ответила Анафема, – в весьма прелестном и аккуратном смысле…
