— Литва приступает!
Старик вскочил, сна — как не бывало. Махнул обрубком руки:
— Гей, люди! Изготовиться к бою! Самопальщики, ладьте пищали! Пушкари, становитесь к пушкам!
Ударил сполошный колокол у Днепровских ворот. Там тоже заметили поляков. На пряслах и в башнях багровыми языками загорелись факелы. Ратные люди выбегали из башен, переговаривались:
— Литва приступает!
— Держись крепко!
— Отобьемся!
Михайло схватил факел, бросил вниз. Из темноты медно сверкнули латы и шлемы кнехтов, заваливавших фашинами ров. За немцами — усатые венгры, копейщики и жолнеры с лестницами.
Стрельцы, мужики-самопальники ударили из пищалей. Стены и башни оделись пламенем; у кого не было пищалей, хватали камни и кирпичи, бросали вниз. В подошвенном бою раскатисто громыхнули заряженные мелкими камнями и кусками железа большие пушки: «Лев Вилянский» и «Две девки». С той стороны тоже забухали аркебузы и мушкеты.
При вспышках выстрелов видно было, как кнехты, приставив большие лестницы, проворно, обезьянами поползли кверху. Михайло, бросив пищаль, схватил топор. Между зубцов показалась голова в шишаке. Лисица хватил по шишаку топором. Немец, хрипло вскрикнув, полетел вниз. Рядом плотник Ондрошка рогатиной сбросил просунувшегося венгра. Нескольким кнехтам удалось взобраться на стены. Мужики их окружили. Прижавшись к зубцам, немцы яростно отбивались. От факелов тянулся под кровли сизый дым. В чаду багровыми молниями летали длинные палаши кнехтов. Неосторожно подвернувшегося близко Олфимку портного долговязый кнехт разрубил до пояса. Кто-то крикнул:
— Они ж в железе, а мы голые!
Подбежал Неклюд Скоба, посадский кожемяка с Пятницкого конца, с разбегу взметнул топор, крякнул, разрубил на долговязом немце железный шишак вместе с черепом.
— Што в железе немцы — ништо! Давай другого!
Второму кнехту Неклюд отсек кисть, третьего положил из пистоли Добрыня Якушкин. Уцелевшие немцы сами сбросились вниз, замешкавшихся жолнеров стенные мужики сбросили рогатинами.
Мутное забрезжило утро. Во рву, в грязи, и под стенами увидели много неприятельских трупов. На запотевших от сырости железных доспехах — запекшаяся кровь.
В полдень к Молоховским воротам подъехал ротмистр поляк, просил не стрелять, пока подберут убитых.
11
Когда приехал в вотчину подьячий с тремя стрельцами, объявил воеводский указ ехать в город, садиться в осаду, князь Морткин стал отнекиваться: «Я ни к полю, ни к осадному сидению не гож. Телом слаб и в голове шум великий». Подьячий в ответ дерзко усмехнулся:
— Добром не поедешь, князь Василий, учиню, как воевода велел: свезу в город за караулом. А там ведаешь, что нетчикам бывает, — тюрьма да батоги.
От злости и обиды Морткин позеленел. Хотел было крикнуть холопов, чтобы выбили воеводского посланца вон, но, вспомнив про стрельцов, стоявших у крыльца, вовремя опомнился. Пришлось, скрепя сердце, закопать в ямы лишнее зерно и, прихватив жену и чад, тащиться в город. Следом на десяти возах холопы и датошные повезли хозяиновы пожитки и кормовой запас. За Днепром уже хозяйничали поляки. В город едва успели вскочить. Дворника в городе на осадном дворе, как делали другие дворяне, князь Василий не держал. Хоромы много лет стояли заколоченными. Пришлось долго топить для изгнания из горниц гнилого духа. У воеводы Морткин опять стал жаловаться на болезнь. Шеин выслушал князя, не моргнув бровью:
— А если телом слаб, дело дам, князь Василий, по силе. Ведать тебе пороховою казной.
Вечером, через день после того как отбили приступ, заглянул к Морткину старый дружок Михайло Сущев. Сущев по приказу воеводы Барятинского вернулся из Вязьмы собрать с уезда недоданных датошных мужиков, да так и остался в Смоленске. Сидели в сумерках у окошка, говорили. Князь Василий жаловался дружку:
— Ехать в осаду не хотел, подьячишка со стрельцами силой выволок. — Наклонился к гостю, заговорил вполголоса. — Речи твои, Михайло, что в вотчине говорил, помню. Короля не оружьем встречать надо, а с крестом да хлебом-солью.
Тот в темноте усмехнулся:
— Мыслили бы так же все бояре и дворяне, не довелось бы нам в осаду садиться, кровь лить. Воевода Михалка Шеин упрям и спесив, даром, что из худородных. Боярство при Бориске Годунове получил. От богородицкого протопопа слышал, говорил Шеин епископу Сергию: некоторые бояре в Москве к Литве клонят и Жигимонтову приходу рады. Ведаю, и в Смоленске такие изменники есть, да пусть только вздумает кто из королевских дружков слово молвить, чтоб сдать город королю, велю тех вершить, не мешкая, на зубцах вешать, какого б роду тот изменник ни был. — Совсем шепотом: — Сговорить бы дворян, какие верные, да детей боярских, да людей их, чтоб на Михалку Шеина встать. Порешим воеводу! И добьем королю челом!
Морткин завозился на лавке. От слов Сущева прошиб холодный пот.
— Страшно! Дворян да детей боярских в городе мало. Посадские же и черные мужики на Литву злы. Глазом не сморгнешь — в куски посекут.
Сущев молчал, должно быть, раздумывал:
— Правда твоя, Василий Федорович! Погодить надо. Посадские мужики, как в осаде оголодают, сговорнее станут.
Вошел холоп, поставил на стол свечу в шандале. Сущев подождал, пока слуга ушел.
— Ондрея Дедевшина помнишь ли, что со мною в вотчину заезжал?
— Как не помнить.
— Ондрея воевода в Белый услал со стрельцами. Не чаю, чтобы Ондрей в Белом долго высидел, переметнется к королю. Крыштоф Людоговский, что в Смоленске жил, когда город ставили, Ондрею дружок. В Москве у расстриги тоже Крыштоф в чести был. А из Москвы, когда литву черные люди били, обрядившись бабой, ушел. Ондрей говаривал, что Крыштоф не то у пана Сапеги, у самого короля в чести. Разумеешь?
— Разумею.
— Ондрей Крыштофу дружок. Доведется сыну Жигимонтову Владиславу, как из бояр кое-какие замышляют, на Москве царем сесть, будет кому и за нас слово замолвить. Слыхал, что Крыштоф с панами под стены подъезжал. — Тронул хозяина за локоть. — Крыштоф тот, сдается мне, не купец, а королев лазутчик.
— То не наше дело. Всяк по-своему служит. Иной — саблей, а иной — головой.
Сущев просидел у Морткина до поздней ночи. Когда шлепал по лужам ко двору, над башнями стояла желтая луна. В избах и хоромах — ни огонька. На пряслах перекликались караульные:
— Погля-я-дывай!
— Гля-я-дим!
Дворянин со злостью подумал: «Гляди не гляди, а не поклонится воевода Шеин королю, добудут паны город саблями. Куда посадским да черным мужикам против королевской рати устоять».
