Грузинского Вала на Брестскую, и я в проеме между домами, в глубине, вижу свой бывший балкон на третьем этаже, окна квартиры.
Помните, как Шулепа в романе Юрия Трифонова «Дом на набережной»: «…Спустя несколько минут он проезжал мостом через реку, смотрел на приземистый, бесформенно длинный дом на набережной, горящий тысячью окон, находил по привычке окно старой квартиры, где промелькнула счастливейшая пора, и грезил: а вдруг чудо, еще одна перемена в его жизни?..»
Я не грежу и не жду чуда. А если бы меня спросили: «Хочешь вернуться в этот дом, в ту квартиру, в ту жизнь?» – я бы ответил – нет. Потому что, в отличие от героя Трифонова, не сложилась в том доме моя счастливая жизнь.
Но почему-то иногда я вспоминаю и свой двор, и пацанов, с которыми дружил, и видится мне холодная зима 44-го.
Декабрь. Вечер. Окна плотно забраны светомаскировочными шторами. Лампочки в люстре, горящие вполнакала, свет тусклый и какой-то болезненный.
Я один в квартире, мама придет поздно, перед комендантским часом. Я оставлен на хозяйстве, моя обязанность поддерживать тепло. У нас в квартире две комнаты, и в каждой стоит печь-«буржуйка», трубы их выведены в круглые дыры, вырезанные в оконном стекле.
Чуть позже лампочки начинают тихо жужжать и гаснуть. Тогда я зажигаю немецкую блиндажную лампу – огромную ценность, выменянную на бутылку водки. У нее, как у примуса, рукоятка подкачки керосина, и если раз пять пошуровать ручкой насоса, то лампа начинает гореть ярко и радостно.
«Буржуйки» стоят на толстенных листах кровельного железа, прибитых к паркету: что поделаешь – война, рядом навалены мелко порубленные дрова.
Свет уже вряд ли дадут. На дверях подъезда висит плакат: «Экономя электричество, ты помогаешь фронту». Вот мы все посильно и помогаем.
При свете трофейной лампы я читаю книгу «Двадцать лет спустя», которую выменял на пять школьных завтраков. Потом откладываю книгу и иду в другую комнату: надо подкинуть дрова в печку.
В большой комнате темно, я открываю заслонку топки и бросаю дровишки. Они ярко вспыхивают, и по комнате начинают прыгать яркие пятна света. Алые всполохи яркими пятнами падают на картину. И она словно оживает: белый дом с бельведером становится красноватым, вода в пруду багровеет, и кажется, что дом объят пожаром. Все длится несколько секунд, пока я не закрываю дверцу топки. И снова темнота.
Эту картину – белый дом на берегу, купальня, деревья над прудом – я помню с тех пор, как стал осмысленно взирать на окружающий мир. Становясь старше, я находил на полотне новые детали. Мне нравилась картина. Особенно сильно я любил ее зимой: она напоминала о веселом лете.
А потом закрутилось, понеслось и не стало квартиры в доме на Грузинском Валу, привычных с детства вещей и картины, которую я так любил разглядывать.
Но есть какая-то странная закономерность: можно через много лет встретиться со знакомыми людьми, а иногда неожиданно столкнуться с известными вещами.
Тогда эта улица еще носила имя болгарского вождя Димитрова, а вместо нынешнего храма устаревшей моды «Карло Пазолини» был знаменитый на всю Москву антикварный магазин.
В то время я часто наведывался в МВД СССР. Там, в управлении политико-воспитательной работы, был отдел, который визировал публикации, связанные с работой милиции. Написал статью о сыщиках – тащи в УПВР. Подготовил к печати очередную криминальную повесть или сценарий – иди на поклон к милицейским цензорам.
На обратном пути я шел в антикварный магазин – просто посмотреть на красивые вещи и хорошие картины.
Я увидел ее сразу. Белый дом с бельведером, пруд, деревья на берегу. Это была картина из моего детства. Я знал ее наизусть. Даже рама осталась прежней – темная, под бронзу, с отбитой в левом углу лепниной.
– Простите, – спросил я продавщицу, – чья это картина?
– Ранний Клевер.
– А сколько она стоит?
– Шестьсот пятьдесят рублей.
Внезапно девушка потеряла всякий интерес ко мне, потому что в магазин вошел элегантнейший господин в светло-бежевом пальто. Я знал его. Звали его Андрей Навроцкий, и был он одним из самых известных в Москве черных антикваров и денежным человеком.
Навроцкий вошел в магазин по-хозяйски, и сразу же к нему бросились продавщицы, даже директор вышел в торговый зал.
Я еще немного посмотрел на картину Клевера, и решил купить ее. Но таких денег у меня с собой не было. Из магазина я поехал в редакцию с завизированным цензурой МВД материалом, на работе навалилась текучка. Когда я на следующий день приехал в магазин, картины там уже не оказалось. Выходя из антикварного рая, я подумал, что, наверно, это к лучшему. Воспоминания не всегда бывают приятными.
Прошло несколько лет. Мне позвонили сыщики из 108-го отделения и радостно сообщили, что «подняли» дело об ограблении коллекционера и если я хочу, то могу приехать и посмотреть на изъятые картины.
День был по-осеннему пасмурным, но когда я вошел в кабинет оперов угрозыска, то мне показалось, что в этой обшарпанной комнате поселилось солнце. У стены на сейфе, на подоконнике, на столе, на стульях стояли картины в золотых рамах.
– Видишь? – сказал зам. по розыску. – Целая галерея.
– Откуда? – изумился я.
– Мы расскажем, как было на самом деле, но писать ты сам знаешь как.
На территории отделения появилась группа цыганок-воровок. Они звонили в квартиру, просили воды или разрешения перепеленать ребенка, а когда наивные и добросердечные москвичи открывали двери, по комнатам разбегался цыганский табор, тащивший все ценное.
В отделение позвонила дворничиха из Южинского переулка и сказала, что во дворе толкутся цыганки. Немедленно два опера и участковый при оружии и наручниках выдвинулись в указанный двор. Зловредных воровок там не оказалось, и троица бойцов уселась на лавочке за кустами в рассуждении, не спроворить ли пузырек хлебного вина.
Сбросились, хватило даже на закуску, потянули спички, и одному из оперов выпала дорога до углового магазина. Он вышел из укрытия и стремительно вернулся.
– Ты чего, дорогу забыл? – спросил его участковый.
– Да нет. Там из подъезда какие-то вещи волокут.
У подъезда дома стоял «рафик», и трое шустрых ребят загружали в него какие-то завернутые в простыни предметы.
– Пошли, – скомандовал старший.
Опера приблизились к машине, заглянули в окно и увидели под простынями картины.
Дальше они действовали по обстановке: задержали четверых – троих сковали наручниками, четвертому связали руки ремнем.
У двоих за поясом оказались стволы «вальтер» с двумя патронами и «наган» со снаряженным барабаном. Изъяли также нож-выкидуху кастет и самодельную резиновую дубинку.
– Какую палку срубили! – радостно сказал один из оперев. – Квартирная кража, к гадалке не ходи.
Участковый остался караулить задержанных, а опера поднялись в «обнесенную» квартиру. Из ванной доносились стоны. Они открыли дверь и увидели хозяина, как позже выяснилось, гражданина Андрея Станиславовича Навроцкого, лежавшего на полу со связанными руками и ногами и кляпом во рту. Под глазом потерпевшего набухал здоровенный синяк.
Это была уже совсем другая «палка». Не обычная квартирная кража, а вооруженный грабеж, с нанесением телесных повреждений.
