Хлопнула входная дверь. Огоньки свечей на кухонном столе запрыгали и замигали на сквозняке – точь-в-точь как у вотивных свечей, которые ставят перед иконами с молитвой о прощении грехов. Вошла Карен, ее изломанная тень заколыхалась на потолке.
– В чем дело? – спросила она.
– Забастовка, наверное. В последнее время профсоюзы ведут себя особенно активно. Если так и дальше пойдет…
– Понятно, – перебила она холодно.
– Карен, послушай…
– Скотина! – прошипела она в полутьме. – Какая же ты скотина, Ленни!
– Мне очень жаль, но…
– Ах тебе жаль?! Превосходно! Впрочем, чего же я ожидала?! Все вы, мужчины, одинаковы!
– Только не надо делать из этого политическую проблему, договорились? Это было просто увлечение…
– Я не делю проблемы на личные и политические.
– Но ведь это было не серьезно…
–
– Послушай, Карен, раньше мы не делали из мухи слона…
– О нет. На дворе были «безумные шестидесятые»… Как же, великая сексуальная революция и все прочее! Только мы не победили, Ленни. Мы, женщины, проиграли. Мужчины – те действительно получили некоторую свободу, а мы по-прежнему должны по первому требованию раздвигать ноги и притворяться, будто нам это нравится. Мужчинам – удовольствие, женщинам – притворство.
– Карен, послушай…
– Ты, наверное, воображаешь себя этаким жеребцом в своей черной коже и с «конским хвостом», но на самом деле ты – ничтожество. Ты просто используешь, а точнее –
– Одну минуточку, Карен, я не…
– Ты ничтожество, Ленни. Как все мужчины. То, что дано тебе природой, ты тратишь на то, чтобы подчинять себе женщин. Ты просто деспот и тиран! Не забывай об этом, потому что я-то не забуду.
И с этими словами она выбежала вон, громко хлопнув дверью.
Когда я входил в главные ворота тюрьмы, охранник-сопровождающий вел меня вдоль боковой стены. По пути к блоку строгого режима мы миновали несколько основных секций, откуда доносилось ставшее уже знакомым гудение сотен голосов. Это гудение исходило из каждой камеры, из каждого блока, с каждой лестничной площадки. На меня оно, как ни странно, действовало успокаивающе, напоминая жужжание пчелиного роя. И только потом мы спускались в Субмарину.
В последнее время меня начинало беспокоить положение в группе. Перестал ходить на занятия Джефф – мягкий, спокойный человек, на совести которого было три убийства. Остановив меня в коридоре после лекции, он сказал, что, как ему кажется, я не уделяю ему внимания. По его мнению, на занятиях солировал Гарри, и только Гарри.
– Он всегда стремится овладеть ситуацией, – сказал Джефф, предварительно оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает. – Всегда и во всем. Вот, например, в телевизионном холле… Обычно мы голосуем, какую программу смотреть, а потом является Гарри и говорит: «Что, опять это старье?» – и переключает на другой канал. И все молчат, потому что знают: Гарри может устроить жуткий скандал. Ну а насчет лекций… Сначала я думал, что на этих занятиях все будет по-другому, но получается то же самое… Гарри снова в центре внимания. Порой кажется, что не ты ведешь занятия, а он.
– То есть ты считаешь – я позволил Гарри занять в группе доминирующую позицию?
– Да, черт возьми, и ты сам это понимаешь.
– Что ж, я постараюсь, чтобы он вел себя скромнее.
Джефф скептически усмехнулся:
– Думаешь, у тебя это получится лучше, чем у нас? По-моему, Гарри и тебя застращал.
– Во всяком случае, я должен попробовать. Мне бы не хотелось, чтобы ты перестал ходить на занятия только из-за этого.
– По правде сказать, эта твоя социология не так уж меня интересует, – пожал плечами Джефф. – Зато теперь мы, по крайней мере, сможем хотя бы раз в неделю смотреть тот канал, какой захотим.
– Мне жаль, что ты смотришь на вещи подобным образом.
– Пусть тебя это не беспокоит, Ленни. Ведь по большому счету Гарри – твой единственный настоящий ученик. Разве не так?
Заявление Джеффа меня обеспокоило. Мне было нелегко отрицать, что Гарри, как он выразился, меня «застращал». Репутация у «главаря банды садистов», была еще та. Кроме того, мне стало известно, что в уголовном мире он известен под кличкой «Бешеный Гарри». Его вспышки ярости были внезапны и поистине ужасны. Как я выяснил, в основе столь непредсказуемого темперамента лежало серьезное психическое заболевание, но это обстоятельство только еще больше меня заинтересовало. Как приложить теорию девиантности к подобному случаю, спрашивал я себя. На одной из лекций я заговорил о работах Р.- Д. Лейинга. Мы обсуждали проблему социального конформизма и то, почему способность к творчеству часто рассматривается в обществе как безумие, анализировали принятую в обществе концепцию психической нормальности и перспективы классификации умственных расстройств. Гарри, по обыкновению, был настроен весьма критически.
– Все это очень хорошо, – внезапно заявил он, – но факт остается фактом: без своих таблеток я бы давным-давно слетел с катушек.
Как я понял, Гарри разработал свой метод борьбы с безумием. Он просто говорил себе, что каждого, кто сойдет с ума, могут без всяких разговоров запереть в «желтом доме». Перспектива оказаться в Бродмуре – на неопределенный срок или навсегда – пугала Гарри едва ли не больше всего. Именно этот страх лежал в основе его желания упражнять свои умственные способности. Образование было для Гарри Старкса одним из способов остаться хозяином положения.
А Гарри был очень умен и проницателен. Джефф был прав, по всей вероятности: мне так и не удалось отыскать эффективного способа помешать Гарри подавлять остальных членов группы. «Солист» – это слово как нельзя лучше подходило к его случаю. Он был отчаянным спорщиком, он постоянно сомневался в услышанном и извергал настоящий фонтан идей. И это действовало на окружающих почти так же сильно, как и его физическое присутствие. Гарри не давал мне покоя, он ни разу не позволил мне показать себя специалистом в области, которая, впрочем, была настолько же знакомой ему средой обитания, насколько она была известна мне в качестве предмета изучения. «Ты похоронил эту идею, Ленни!» – сокрушался он каждый раз, когда я допускал ошибки или хотя бы небольшие натяжки в анализе той или иной ситуации. Таким образом Гарри держал меня в постоянном напряжении. Как и в других областях собственной жизни, он требовал от меня скрупулезной точности.
В то время как большинство заключенных с готовностью приняли теорию девиантности – хотя бы для того, чтобы объяснять с ее помощью собственные преступления, – Гарри отнесся к ней достаточно скептически. Ему она представлялась чем-то вроде научного оправдания ошибок и неудач. Часть группы, в частности грабитель банков и некоторые другие, еще могли рассматривать свои поступки в, так сказать, романтическом ключе, ибо что такое налет на банк, как не атака на развитой капитализм и конформизм? Но с Гарри случай был как раз обратный.
«Я не был бандитом, – частенько говорил он без всякой сознательной иронии. – Я был бизнесменом, и только!»
Несмотря на упомянутые трудности, я продолжал разбирать теорию со всей группой. Гарри тоже работал с нами – и в то же время отдельно от нас, оставаясь, как всегда, загадочным и непостижимым. Его инстинктивное неприятие моего главного тезиса так и не ослабело, зато он по-прежнему восхищался теорией самоанализа, которую он открыл для себя совсем недавно. «Я всегда интересовался психологией», – признался он однажды, и я понял, что брошенное мною семя пало на благодатную почву. Гарри захотел учиться, и я подумал, что его попытки исследовать самого себя должны принести плоды. Мне
