Подснежник

– Я так рада, что ты пришла! – с придыханием сообщила она. На меня Карен не обращала никакого внимания. – Давай поднимемся наверх.

Поздно вечером, уже лежа в постели, я слышал странные звуки, доносившиеся из спальни Карен, расположенной над моей комнатой. Протяжные, вибрирующие стоны, лихорадочный шепот, хриплый смех. Далекие ночные звуки, просачивающиеся сквозь перекрытия и слои штукатурки. Я старался не обращать на них внимания и хоть немного поспать, но помимо своей воли продолжал вслушиваться.

В 1973 году Гарри поступил на социологическое отделение Открытого университета с твердым намерением получить диплом бакалавра. В адресованном мне письме он сообщал, что, по его мнению, одолеть курс будет для него «проще пареной репы» – и все благодаря лекциям, прочитанным мною заключенным Лонг-Марша. Сам Гарри, по-видимому, довольно прочно обосновался в Лейнстере – во всяком случае, там он пока и оставался, поэтому я мог навещать его достаточно регулярно.

– Ты выглядишь подавленным, Ленни, – сказал мне Гарри при первой же встрече. – У тебя по- прежнему неприятности с твоей цыпочкой?

О своих проблемах с Карен я писал ему несколько раз. Никаких трудностей я при этом не испытывал – довериться Гарри мне было легко. Он всегда говорил то, что думал, а все сложности межполовых отношений проходили мимо него.

– Мне кажется, она сделалась лесбиянкой.

Гарри уставился на меня, широко раскрыв от изумления рот, потом вдруг расхохотался.

– Извини, Лен… – выдавил он, прилагая отчаянные усилия, чтобы сделать серьезную мину.

– Просто не знаю, как мне быть, Гарри.

Он слегка пожал плечами.

– Даже не знаю, чем тебе помочь. Я с этим племенем почти не сталкивался. Правда, Близнецы когда- то держали бар для лесбиянок – знаешь, в подвале «Эсмеральды», – но по большому счету это был обычный кабак…

– Ну ладно, проехали. Как ты тут поживаешь?

– Как тебе сказать… – Гарри вздохнул. – Сижу, мотаю срок. Самое обидное, что это не мой срок. Это время, которое у меня отняли. Так что я мотаю срок, который мне навязали, а он понемногу превращает меня в тупой овощ.

– Ты не производишь впечатления человека, который разучился думать.

– Ну да, абстрактные размышления мне пока по плечу. Это-то как раз беспокоит меня меньше всего. Но когда я пытаюсь думать о конкретных обстоятельствах собственной жизни, мне начинает казаться, что я схожу с ума. И это вовсе не преувеличение – на моей памяти это случалось достаточно часто. Ты ведь помнишь Джеффа? Малыша Джеффа из Субмарины?

Я кивнул. Убийца с мягкими манерами.

– Так вот, Джефф точно сдвинулся по фазе. Некоторые говорят – этот парень нашел Бога… Наверное, Джеффу действительно кажется, что он обрел какую-то новую реальность. Однажды он сказал мне: «Гарри, отныне буду жить внутри собственной головы». А я ему ответил: «Уверен, там достаточно просторно, Джефф, дружище…» – Гарри невесело хохотнул. – Но дело не в этом, – добавил он. – Джефф считает, что, уйдя в себя, он сможет спастись от того, что его окружает. Увы, у меня так не получится.

– Мне кажется, что в некотором смысле ты все-таки используешь собственную голову в качестве убежища. Ты учишься…

– Нет, Ленни, ты не понимаешь. Все, что находится внутри человека, вовсе не какой-то другой мир. И поэтому то, что заперто у меня в черепушке, меня не особенно занимает. Вся беда в том, что я нахожусь взаперти. Это моя реальность, и она мне не нравится.

Несколько месяцев спустя, когда я, вооружившись очередным разрешением на посещение, приехал в Лейнстер, мне вдруг сказали, что визит отменяется. Гарри на семь недель лишили свиданий. За «нарушение дисциплины и правил тюремного распорядка» – это было все, что мне удалось узнать. Что произошло на самом деле, мне так и не сказали. Я, конечно, написал Гарри, но ответа не получил. Сначала я огорчился, что наша связь прервалась таким неожиданным образом, но шли недели, и я начал понемногу забывать о нем.

Но какое-то время спустя Гарри вдруг стал мерещиться мне наяву. Если я задумывался о нем, то приходил к выводу, что он действительно сошел с ума, как и боялся. Это была неприятная мысль, но я успокаивал себя тем, что в данном случае ничего не могу поделать.

Наконец, месяца примерно через три, я вдруг получил письмо из Дурхэма. Оказывается, Гарри отправили в новую тюрьму на «поезде-призраке». Выправив соответствующее разрешение, я поехал навестить его. Откровенно говоря, я боялся увидеть Гарри сломленным или больным, но, когда я увидел его в комнате для свиданий, мне показалось, что настроение у него по-прежнему бодрое. Правда, за время, что мы не виделись, у него отросли довольно длинные волосы, к тому же теперь Гарри, похоже, заботился о своей внешности не так ревностно, как когда-то. И все же были в его облике некое спокойствие и отстраненность, которые, будучи университетским преподавателем, я сразу узнал. Гарри выглядел как образованный человек. Почти как ученый.

Как выяснилось, Гарри лишили свиданий и отправили в одиночку за то, что он подрался с одним из заключенных.

– Что, черт побери, стряслось? – спросил я чуть ли не с упреком.

Гарри пожал плечами:

– Этот парень – отравитель – сидел со мной в Лейнстере. Он уже имел диплом Открытого университета, учился в заочной аспирантуре и считал, будто знает все на свете. Этот тип все время меня подначивал – говорил, мол, социология – наука для самых тупых, а тот, кто выбирает ее в качестве своей специальности, просто идет по пути наименьшего сопротивления. Он считал, что она недостаточно точна и конкретна и что получить диплом социолога может и обезьяна. В конце концов он меня достал, и я ему врезал. Точно и конкретно, по самым помидорам. Показал ему, кто из нас обезьяна.

– Гарри…

– Я знаю, знаю, – перебил он. – Конечно, это было глупо, но… Этот гад буквально сводил меня с ума. Он утверждал, что социология не имеет права называться наукой и вообще задирал нос.

– Что же он изучал, этот парень?

– Химию.

Я рассмеялся.

– Я знаю, – кивнул Гарри. – Действительно смешно: чертов отравитель изучает в тюрьме химию. Вот еще один пример того, насколько плохо, формально работает у нас у нас Служба исполнения наказаний. Этому говнюку самое место в Бродмуре, а он… Но с моей стороны было глупо устраивать драку. Мне следовало сдержаться, а не лезть на рожон.

– Вот это верная мысль, Гарри.

– Нет, я не из-за наказания – одиночное заключение вполне можно пережить. Меня волнует другое: из-за этой драки меня могут лишить условно-досрочного. А мне не хочется добавлять к своему сроку ни одной лишней секунды. Самое обидное, что в пятидесятых мне бы прописали порцию розог или плетей, и на этом бы все закончилось.

Я невольно поморщился, и Гарри, заметив мою реакцию, усмехнулся. Разумеется, будучи криминологом, я не мог не знать, что телесные наказания в британских тюрьмах были запрещены еще в начале шестидесятых, и все же даже простая мысль о чем-то подобном по-прежнему меня шокировала.

– Нет, так действительно было бы лучше, – продолжал Гарри. – Пока существовали телесные наказания, люди не теряли условно-досрочное и не подвергались никаким другим санкциям. Правда, это было дьявольски больно и, конечно, унизительно, и все же…

– Это было варварство.

– Да, конечно, и все-таки поркой все и ограничивалось. В том смысле что не было никаких последствий. Нет, Ленни, что бы ты ни говорил, не все реформы последнего времени пошли осужденным на благо. Большинство из них было проведено только ради либеральных слизняков вроде тебя – чтобы они могли спать спокойно и думать, будто живут в цивилизованном обществе. По-вашему выходит, что