снежок.
– Разве пошел снег? Я не заметила! – изумляюсь я, краем сознания отмечая, что у нее очень красивый лифчик цвета шампанского. У меня, кстати, тоже такой есть. Фирмы «Миловица». То есть мы с Валентиной обе поддерживаем отечественного производителя, правда, это белорусская фирма, но все же.
Стоп. Что-то я не туда забрела в мыслях! Смотрю на практически раздетую Валентину, на полотенца, стопкой сложенные на широкой, опять-таки раритетной лавке, вдыхаю влажный горячий запах…
Бывали у меня выпадения из реальности, бывали. Например, когда я дописываю роман, торопясь успеть к обусловленному издательством сроку, я вообще ничего не соображаю. Но такой дури со мной давно не случалось.
– Слушай, мы что, в бане? – решаю я уточнить то, что и так очевидно.
Валентина смотрит на меня чуточку испуганно:
– Привет… Ты что? Я же к тебе подошла и спросила, может, все же попаримся до ужина, а домой не поедем и останемся ночевать у бабы Паши, и ты сказала: «Нет вопросов. С превеликой охотой!»
– Я так сказала? – ужасаюсь я.
Хотя да… что-то такое брезжит в памяти…
О господи! Ну я и влипла. У меня нет абсолютно никакого желания париться. Я терпеть не могу сауны, русские бани, парные и прочие жаркие мыльни. Я даже ванну-то не люблю принимать. Обожаю долго-долго стоять под горяченным душем – это да.
Нет, произошло недоразумение. Сейчас я выйду отсюда и…
И что? Требовать от Валентины, чтобы она снова оделась и отвезла меня в город? Это жестоко. Конечно, я могу пойти на автобус… А конкретно куда? И ходит ли он здесь в такую пору? И сколько до него топать?
До чего же глупо я буду выглядеть, если начну сейчас настаивать на возвращении! Не проще ли подчиниться форсмажорным обстоятельствам? Может, полученные впечатления не пройдут для меня даром? К примеру, я опишу парную в каком-нибудь новом романчике…
– О господи, – говорю я со вздохом и снимаю свой джемпер. – Совет жертве изнасилования: расслабься и постарайся получить удовольствие.
– Вот именно – расслабься! – хихикает голая, пышнотелая, розовая нимфа, которую, если я не путаю, зовут Валентиной, и вталкивает меня, тоже успевшую раздеться, в жерло огнедышащей печи…
То есть первое впечатление у меня именно такое. Потом я понемногу привыкаю дышать раскаленным воздухом. На голову мне уже нахлобучена вязаная шапчонка, чтобы сберечь макушку, соски помазаны жирным кремом (чтоб не обожглись!), крестик снят и повешен на какой-то гвоздик, торчащий из стены. Всю жизнь полагала, что крест в бане снимают из каких-то магических или религиозных соображений. И это меня страшно удивляло. Ведь в бане, как всем известно, живут банники (а в доме домовые, в воде водяные, в овине овинники, в омуте омутники, в лесу лешие… et cetera, et cetera), от них в самый бы раз оборониться честным крестом, ан нет! Теперь я понимаю, в чем фокус и почему человек оставался беззащитным в бане. Да невозможно выдержать на себе раскаленный кусочек металла! К тому же наши предки носили кресты на гайтанах,[2] а мы, как правило, на цепочках. Это вообще кошмар!
Короче, все, что можно снять, с меня снято, все, что нужно защитить, защищено. Я лежу вниз лицом на простынке, которая прикрывает полку (мне кажется, сковородка, на которой я жарю дома рыбу, раскаляется куда меньше!), а Валентина охаживает меня веником от пяток до плеч и от плеч до пяток.
Какое-то время я выдерживаю, потом отталкиваю эту мастерицу пыточных дел и выбегаю из парной в собственно мыльню, где в первую минуту просто-таки холодно, но потом я понимаю, что здесь жарко – но отнюдь не смертельно, как в парилке. Какое-то время я моюсь, с наслаждением взбивая мыльную пену в шайке (ей-богу, она не эмалированная, не цинковая, а деревянная, сбитая из брусочков и скрепленная железным обручем!), потом прополаскиваю волосы водой, в которой парились березовые и можжевеловые веники, и чувствую себя так, как будто у меня нет волос, и головы нет, и вообще я как бы растворяюсь в пространстве…
Смутно вспоминаю, что я хотела кое-что спросить у Валентины. Ага, про Хромова… Но если волосы на моей голове все же сохранились, то мыслей связных в ней точно нет! Поспать бы, а? Только собираюсь свернуться клубочком на широченной лавке и малость вздремнуть, как из парилки выглядывает красная, словно свежеотваренный рак, Валентина.
– Ты куда пропала? А ну-ка иди мне спину похлещи, нечего филонить. А потом я еще разик по тебе пройдусь.
– Да ты что! Я уже намылась!
– Ничего, потом еще намоешься. Давай, давай!
Делать нечего. Нахлобучиваю подозрительную шапчонку на свои стерильные волосы и снова иду в камеру пыток.
Удивительно – теперь я переношу ее гораздо легче. Мне даже удается вполне удовлетворительно отхлестать Валентинины роскошные стати веником. Потом она опять издевается надо мной, а когда я, держась за стеночку, собираюсь угнездиться в мыльне, она хватает меня за руку:
– Погоди! Теперь – экстремалка! За мной!
Валентина выбегает в предбанник и рывком отворяет какую-то дверь. Я едва успеваю сообразить, что эта дверь ведет на улицу, как Валентина выскакивает туда сама и тащит меня следом, и мы с ней голышом очутились посреди снежной мартовской студеной ночи.
Стою, окаменев и оцепенев от изумления. Да уж, экстремалка!
– Конечно, сейчас бы в сугроб нырнуть! – кровожадно заявляет Валентина. – Беда, они уже коркой подернулись, кожу ободрать можно. Ничего, постоим под снежком, это тоже хорошо.
С ума сойти, сколько экзотики на меня навалилось в последнее время. Возможно, я бы устроила истерику по поводу этого стояния голышом под снегом – еще трое суток назад устроила бы. Но за последние дни я как-то подустала ужасаться.
