– Алена! Это Долохов!
На меня обрушивается такое облегчение, что я совершенно перестаю соображать. Кидаюсь к человеку, которого несколько часов назад считала своим смертельным врагом. Он и меня обнимает и прижимает к себе. Потом как-то так получается, что Валентина из его объятий выскальзывает, а я остаюсь в них одна. Краем глаза замечаю, что Валентина тоже не обделена мужским вниманием: ее прижимает к себе… «милый мой бухгалтер»!
Ну и ладно, в конце концов, он ее муж, в его объятиях она и должна пребывать. А меня кто утешит, кроме Долохова? А утешать нужно, нужно. Потому что я начинаю плакать. Долохов прижимает меня к себе крепко-крепко, крепче некуда, гладит по голове, что-то бормочет в ушко, даже как бы по-дружески чмокает… А я никак не могу успокоиться.
Наконец я все же заставляю себя от него отклеиться. Валентина уже тоже отлепилась от мужа и торопливо рассказывает ему обо всем, что случилось. Мы с Долоховым молчим и только изредка переглядываемся.
Меня от этих взглядов в жар бросает. Причем от стыда. Нет, не потому, что он спас мне жизнь, а я у него опустошила компьютер. Могу представить, как я жутко выгляжу! Мокрая, в сбившемся полотенце, на голове сущее воронье гнездо, глаза заплаканы… Вдобавок я начинаю дрожать от холода. Потом оказывается, что мужчины, чтобы проникнуть к нам – они боялись, что мы ранены, истекаем кровью, – вышибли чем-то тяжелым окно вместе с оконницей и только так пролезли в баню. Вот теперь и тянет стужей. Поэтому мы переходим в предбанник, где почти так же холодно (там окно разбито выстрелами, и это стрелял не Долохов!), и торопливо одеваемся. Мужчины разбирают баррикаду у двери. Долохов один раз обернулся…
Наверное, потому, что Валентина, спохватившись, спросила:
– А что с бабой Пашей?!
– Да нормально более или менее, – отвечает Долохов, задумчиво наблюдая, как я, еще без свитера, только в лифчике, пытаюсь застегнуть на джинсах «молнию», которая, как нарочно, начала заедать. – Они ее только заперли в кладовке. Им не бабулька нужна была. Они вас искали!
– Да кто они такие?! – восклицает Валентина. – Это разбойники какие-то местные, что ли?
– Вернее, городские, – говорит Долохов. – Пойдемте, девочки. Только не очень пугайтесь, ладно. Одного, вернее, одну из этих тварей я подстрелил, ну да ничего с ней не сделается. Милицию и «Скорую» мы уже вызвали.
Во дворе странным образом светло. А, ну да, это от фар джипа и «Волги». Вижу кого-то на заднем сиденье «Волги».
– Кто это? – всматривается Валентина. – Кого вы туда посадили?
– Ты ее вряд ли знаешь, – отмахивается Долохов. – Это некая Лариса Дарзина.
– Вряд ли знаешь?! – потрясенно повторяет Валентина. – Ни-че-го себе! Мы с Аленой ее слишком хорошо знаем, эту заразу! Володька, она же всю машину разнесет!
– Ничего, не бойся. Не разнесет. Пришлось ее связать, кроме того, я ей малость вкатил успокоительного. Дама буйствовала так, что смирительную рубашку могла бы разорвать.
– А она перевязана? – спрашиваю я.
– В смысле?
– Ну, рана ее. Вы сказали, что одну из них подстре-лили…
– Не Ларису. Ее сестрицу.
– Кого?! – спрашиваем мы в один голос с Валентиной.
– Да вот, видите? – Долохов взбегает на крыльцо и открывает дверь. Из дома падает поток света, и я вижу толстого мужчину, который полулежит, откинувшись на ступеньки. У него перевязана чем-то белым рука, плечо стянуто, он явно без памяти.
Подхожу, всматриваюсь, не веря глазам. Да ведь это жуткий призрак, который преследовал меня! Тот железнодорожник! На сей раз он одет в какие-то бесформенные штаны и болоньевую куртку. Он бледен, глаза закрыты. Но я узнаю его сразу, несмотря на то, что по лицу урода стекают струйки какой-то черной воды.
– Что это? – шепчу я – у меня вдруг пропал голос. – Почему… черное, что это?
– Не знаю, – равнодушно ответил Долохов. – Думаю, тушь для ресниц. Да нет, Ирина Петровна ею не ресницы красила, а пушок, щедро покрывающий ее щеки и верхнюю губу. И создавалась полная иллюзия небритого мужского лица.
– Какая Ирина Петровна? – с трудом спрашиваю я.
– Пластова. Ирина Петровна Пластова. Родная сестра Ларисы Дарзиной.
