– Матушка Пресвятая Богородица! – прошептал потрясенный Степан. – Святой истинный крест! Ну вылитый, вылитый… Как две капли… – И, не договорив, утер невольную слезу.
– Это его дочь! – вскричала Ангелина, хватая Лелупа за руку и умоляюще заглядывая в щелочки темных, тоскливых глаз. – Разве ты не видишь?! Ну посмотри, посмотри!
Лелупа не надо было просить – он и сам не мог отвести взгляда от Юленьки, которая сосредоточенно оглядывала новое для нее лицо. И оно нравилось, нравилось ей! Вот она обвела пальчиком рот незнакомца. Никита засмеялся от щекотки и прихватил губами ноготок Юленьки, которая расхохоталась в ответ так звонко и радостно, словно множество лесных колокольчиков затрезвонило вокруг.
– Смеется, – шепнул Лелуп, как зачарованный. – У него смеется, а у меня плакала. Что ж… и впрямь его, что ли?
Ангелина уже не могла говорить, только медленно кивнула.
– Ну, – тяжело вздохнул Лелуп, – раз так… что ж! Стреляйте!
Глаза Никиты вспыхнули. Степан стиснул пальцы на рукояти сабли, но оба не двинулись с места, недоуменно глядя на Ангелину.
Лицо ее задрожало, слеза скатилась с ресниц – и вдруг тяжелое рыдание сотрясло тело. Тоска и счастье рвали душу, и было почти невыносимо глядеть без страха, впервые глядеть без страха в полумертвые глаза Лелупа.
Прощать – и принимать прощение…
Никита порывался сказать что-то, но не смог. Степан с досадою вздохнул:
– Так уж и быть, иди… ирод! Чего стал? Барин отпускает. Иди, ну! А то еще передумаем!
Лелуп смотрел исподлобья, веря и не веря. Резко повернулся, почти побежал, припадая на одну ногу, и вдруг дернулся, покосился по-волчьи через плечо – глаза тускло блеснули:
– Будьте вы все прокляты!
Никто не шелохнулся.
Лелуп безнадежно махнул рукой и побрел по дороге к Фонтенбло. Шел медленно, словно ожидая выстрела в спину, и трое – нет, четверо русских безотрывно смотрели ему вслед, пока могучая согбенная фигура не скрылась за поворотом дороги.
– Пошли и мы, что ли? А, ваше благородие? – подал голос Степан. – Беда, кони засеклись. И впрямь пешком придется…
Он был прав: загнанные кони никак не могли отдышаться. Пришлось идти.
Юленьку сперва нес Никита, однако вскоре ее забрал Степан, кивавший Ангелине, успокаивая:
– Ништо, барыня-матушка! И своих троих натетёшкал, дай рукам вновь отраду изведать!
Юленька пошла к Степану с охотою. Подергала за усы, а потом принялась теребить гайтан крестика, видневшийся в вороте расстегнутого мундира. Изредка взглядывала через плечо казака на отца с матерью, махала им и, радостно погулькав, вновь принималась за свою забаву.
Никита и Ангелина безотчетно улыбались, взмахивали ей в ответ и вновь оцепенело брели по дороге, не касаясь друг друга, не обмениваясь даже взглядами. Слишком сильно было потрясение, оно усыпило чувства, оно лишило их способности думать, желать…
Бог весть, сколько времени прошло, когда Степан оглянулся и, гримасничая, дал понять, что Юленька уснула. Ангелина протянула было руки – взять дочку, но Степан отстранился.
– Ништо! – сказал страшным шепотом, который испугал бы и глухого, однако Юленька только улыбнулась во сне. – Сам подержу дитятку. Нам бы тоже отдохнуть не грех, а, ваше благородие? Как велишь? И коням бы попастись. Руки-то у меня, вишь, заняты. Ты их стреножь, пускай травку щиплют, а мы тут с дитем на солнушке посидим. Вы же, голуби, хотите – тоже отдохните, хотите – погуляйте. Цветы вон кругом, травушка-муравушка…
Никита дико взглянул на своего крепостного, взявшегося управлять барином, но ослушаться не посмел и направился к коням. Ангелина двинулась было к Степану, посидеть рядом с ним, но казак бросил на нее такой взгляд из-под грозно нахмуренных бровей, что она побрела следом за Никитою и стала возле орехового куста, увешанного пушистыми сережками, нависшего над ручейком, исподтишка поглядывая, как ловко Никита напоил, а потом стреножил усталых коней. Наконец он раскатал притороченный к седлу свиток – в нем оказался плащ – и, бросив его на траву, сел, нерешительно глянув на Ангелину.
Она робко приблизилась, села рядом, и еще долгое-долгое время, отмеряемое ударами двух измученных сердец, они смотрели куда угодно – на теплое, пронизанное солнечными лучами небо, на шелково-зеленую траву, на бело-розовые звездочки маргариток, – прежде чем решились наконец взглянуть друг на друга.
К щеке Никиты пристал комок грязи, и, когда Ангелина сняла его, пальцы ее, будто невзначай, задержались на губах Никиты, обвели их четкий очерк – нежно, чуть касаясь, повторяя движение Юленьки. Но если тогда он засмеялся, то теперь дрожь пронизала все его тело. Испугавшись, Ангелина попыталась отдернуть руку, но Никита успел перехватить ее и прильнул губами к ладони. Теперь задрожала Ангелина, и губы Никиты, тихонько целовавшие запястье, ощутили резкие удары ее пульса. Они не отрывали друг от друга глаз, и во взглядах сияла, горела, неистовствовала страсть, соединявшая этих двух людей с самого первого мгновения их встречи. Словно изнемогая от жажды, Ангелина шевельнула губами – и едва не закричала, когда губы Никиты припали к ее губам. Встречаясь, обретая, узнавая, они подались вперед, приникли друг к другу – и повалились в траву, понимая одно: ни мгновения, ни доли мгновения они не выдержат розно. Слезы струились из глаз, но Ангелина не закрывала их – извиваясь в блаженных судорогах, она неотрывно глядела на бога любви, разделившего с нею это невероятное, долгожданное счастье. Ну а богу войны на небесах оставалось лишь с досадой отвернуться.
Что ж, такова судьба!
Примечания
1
