Времени такого решительно нет. Балы, охота, нужно одеваться, нужно идти в церковь, опять одеваться, и опять, нужно успеть туда и сюда… Помнится мне, шведский резидент[9] интересовался судьбой документа, который касался личной безопасности государыни. Она обещала подписать его и собственноручно отправить в Швецию. «Вам уже ответили из Стокгольма?» – спросили мы с ним спустя немалое время. «Боже! Я забыла подписать бумагу!» – всплеснула она руками. Если мы пытаемся открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» – и возвращается в прежнее состояние.
Лия де Бомон сосредоточенно кивала. Она тоже кое что слышала о нелюбви, вернее, ненависти Елизаветы вплотную заниматься делами. По Европе ходил анекдот про осу, севшую на перо императрицы в ту минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746 года, заключаемым с Австрией. Оса отсрочила подписание трактата на шесть недель. Может статься, посланнице французского короля придется провести в приемной тоже шесть недель?
Повезло: дело обошлось всего лишь несколькими часами ожидания, и вот уже Лия де Бомон делала реверанс перед русской государыней, а граф Михаил Илларионович, запинаясь от волнения, рекомендовал:
– Ваше величество, позвольте представить вам… – Воронцов произнес настоящее имя Лии де Бомон, и посланница французского короля вполне взяла реванш за долгие часы ожидания – тем изумлением, кое отразилось в широко распахнутых голубых глазах Елизаветы Петровны.
Санкт Петербург, дом английского посла Гембори, 1755 год
– Ну, как вы устроились, господин Бекетов? – спросил Уильям Гембори, благодушно рассматривая сидевшего перед ним человека. – Нравятся ли вам, Никита Афанасьевич, ваши апартаменты?
– Да апартаменты как апартаменты, что я, апартаментов не видел? – буркнул Никита Афанасьевич, неприязненно глядя на Гембори.
Собственно, лицо английского посланника само по себе неприязни вызвать не могло: Гембори был статным мужчиною с правильными, хотя и несколько отяжелевшими от времени чертами, с великолепным цветом лица, изобличавшим страсть к променадам всякого рода, а о его пристрастии к легкой здоровой пище ходили среди русских, больших любителей сытно, даже чрезмерно сытно поесть, издевательские анекдоты, – да и парик на голове сэра Уильяма был роскошнейшего золотисто каштанового цвета, очень подходящий к его карим глазам, и камзол он носил элегантнейший: не мешковатый и сшитый грубо, чем часто грешат англичане, а отлично сидящий, и скромный, и великолепный враз, приятного горохового цвета, – и жабо просто таки сверкало белизной… однако Бекетов по причинам вполне понятным ничего этого не замечал, а воспринимал Гембори как врага. Ну, элегантного врага, велика ли разница?
– Верю, что видели вы всякое! – кивнул англичанин со сладчайшей улыбкою. – Некогда ведь и в самых пышных покоях сего государства имели возможность бывать, живали там… Но transit gloria mundi, мирская слава проходит, с этим никак не поспоришь. Надо полагать, деревенское ваше житье вам изрядно обрыдло, как любят выражаться русские?
– А вы поднаторели, я гляжу… – неприязненно хмыкнул Бекетов. – По русски не токмо выражаетесь изрядно, но и словечками нашими исконными щеголяете. А, ну да, конечно, ведь русские мигом делаются расположены ко всякому иностранцу, который затруднил себя знанием их дикарского наречия…
Однако лицо Гембори не изменило приветливого выражения и при сих ядовитых словах.
– Да да, – кивнул он благодушно, – племянник говорил мне, что вы ознакомились с моим письмом. Его сия бесцеремонность возмутила, ну а я полагаю, что она многое облегчила в наших дальнейших отношениях. Не нужно притворяться! Знаете, Никита Афанасьевич, хоть род деятельности, мною избранный, предполагает постоянное притворство – а дипломатичность не что иное, как ложь и коварство под маской искреннего доброжелательства! – мне самому как человеку, как Уильяму Гембори, изощренная ложь глубоко претит. И я всегда радуюсь, когда есть возможность поговорить прямо и открыто.
При этих словах Бекетов, доселе сидевший с лицом равнодушным, иронически изогнул одну бровь.
– Радуетесь? – пробормотал он недоверчиво. – Ну, коли так, не откажите в любезности открыть свои карты. За каким чертом вам понадобилась эта скороспешная помолвка под дулом пистолета?
– Вернее, под топором палача, – усмехнулся Гембори, мигом поняв, на что намекает Бекетов. – Да, положение Сторманов там, в Лондоне, весьма тяжелое. Пока что мне еще удается удерживать течение судебного разбирательства, но, если дело наше с вами не сладится, или необходимое мне предприятие не удастся осуществить, не исключено, что прелестная Атенаис останется сиротой и будет совершенно одинокой в нашем ужасном мире.
– Отчего ж совершенно? – пожал плечами Никита Афанасьевич. – Все же у нее останется жених. Да и я ни за что не покину племянницу.
– Эх, эх, – повздыхал Гембори, и его лицо еще больше отяжелело, собравшись морщинами искреннего сочувствия. – В том то и беда, что Гарольд вряд ли сможет связать себя узами брака с дочерью государственных преступников, каковыми будут в случае провала моей затеи объявлены мистер и миссис Сторман. Ему придется разорвать помолвку, и кто бросит в него камень? Все будут убеждены, что молодой человек, поддавшись порыву необузданной страсти, сделал предложение Атенаис Сторман, ровно ничего не зная о преступлениях ее родителей… Ну а прослышав о них, он, конечно, вернет прелестной Атенаис слово. Ведь брак с ней может погубить не только его, но и всех его ближайших родственников, особенно тех, кто находится на дипломатической службе. А поскольку обнищавшая семья моего брата, барона Гембори, живет только лишь щедротами моими и доходами с моей деятельности, конечно, Гарольд не станет рубить сук, на котором сидит. И сделает все, чтобы мой престиж государственного деятеля не пострадал.
– Господи боже! – хохотнул Бекетов не без изумления. – Поверите, я никогда не встречал зрелища столь… как бы это сказать… зрелища столь откровенного цинизма. Это же просто эпическое лицемерие! Лицемерие in crudo! Лицемерие naturalis![10]
– Мне кажется, – ответил Гембори с ласковой улыбкой, – одно исключает другое. Либо я лицемерен, то есть лукав, либо циничен, то есть откровенен.
– Вообще то да, – подумавши, согласился Бекетов. – Вы просто цинично откровенны без лукавства!
– А вот вы, Никита Афанасьевич, все же со мной лукавили, – погрозил длинным пальцем с ухоженным полированным ногтем и изысканным перстнем печаткою сэр Уильям.
– Это в чем же? – искренне удивился Бекетов.
– Да в том, что заявляете, будто никогда не встречали такого лицемерия в чистом виде, лицемерия натурального, как мое. Разве вы сами не столкнулись с ним однажды… разве вы не стали его жертвой, разве оно не поразило вас – в самом прямом смысле слова?
Бекетов вприщур посмотрел в глаза Гембори. Тот не отвел взгляда. Никита Афанасьевич видел, как странным образом меняется цвет глаз англичанина. Темно карие, они вдруг начали высветляться – видимо, от напряжения, потому что Бекетов не опускал взгляда довольно долго, и вот уже приняли какой то весьма неприятный грязно желтый оттенок…
Если бы кто то попросил Бекетова назвать подходящую окраску для слова «ложь», он выбрал бы именно этот цвет.
– Что вы имеете в виду? – спросил Никита Афанасьевич не без удивления.
– Ну, не делайте вид, будто вы меня не понимаете, – благодушно пожал плечами Гембори. – Я имею в виду то неприятное дельце с некими белилами… белилами для лица.
Ничто не дрогнуло в чертах Бекетова. Глаза его остались равнодушны.
– Белилами для лица? – повторил он с холодком. – Ну это, я полагаю, будет дамам интересно более, чем мужчинам.
– Ну не скажите, всякое бывает, – покачал головой Гембори. – Да вот послушайте, я расскажу вам одну историю, которая несколько лет назад приключилась.
– Вы, сударь, лучше бы к делу своему переходили, – перебил Бекетов, – к делу, ради которого нас с
