Торговцы на рынках Рима уже закрывали свои заведения, поэтому людей на улицах стало гораздо меньше. Многие горожане уже сделали все необходимые покупки и разошлись по домам. Селяне, приезжавшие в Рим по делам, торопились к городским воротам, дабы добраться домой до наступления темноты.
Я шел быстрым шагом по мощенной камнем Священной улице, не глядя по сторонам. Мысль о том, что в ближайшие дни мне предстоит своей рукой убить Октавиана, не давала мне покоя. Мне надлежит убить мальчишку, чтобы этот мальчишка в свое время не стал императором Августом. Профессор Пазетти все верно рассчитал, на ходу размышлял я, убить Октавиана легче всего, когда ему тринадцать лет. Ибо в восемнадцать лет у Октавиана уже будет собственное войско, а в тридцать Октавиан станет полновластным властелином Рима. Даже к шестнадцатилетнему Октавиану подступиться будет крайне непросто в силу того, что этот человек очень рано возмужает и обретет невиданную осторожность в политических делах.
Когда я вновь появился в курии Гостилия, с изумлением увидел, что Катон продолжает свое выступление перед сенаторами. Быстро прикинув в уме, я высчитал, что Катон изливает свое красноречие уже около семи часов без перерыва.
Пробравшись к Гаю Меммию, я передал ему письмо от ростовщика Стаберия. Присев рядом на ступеньку лестницы, я подождал, пока Гай Меммий прочитает короткое послание Стаберия. После прочтения письма на лице у сенатора Меммия вспыхнул румянец гнева, угроза ростовщика задела его за живое. Выругавшись себе под нос, Гай Меммий велел мне сходить на площадь к портику курии Эмилия, где допоздна сидят писцы и адвокаты, занимаясь различными делами. «Купи у писцов навощенную табличку и стиль, принеси сюда! – прошипел Гай Меммий, притянув меня к себе за край плаща. – Да поживее!»
Не прошло и двадцати минут, как я вернулся к Гаю Меммию, вручив ему табличку и острый бронзовый стиль.
Положив табличку к себе на колени, Гай Меммий быстро и уверенно вывел стилем на гладком тонком слое воска несколько ровных строк. Все буквы в этом послании были каллиграфически красивы.
– Отнеси эту записку в харчевню Танузия Гемина, это в Тривульцинском переулке, на Эсквилине, – тихим голосом приказал мне Гай Меммий. – Отдашь эту табличку в руки самому Гемину. И сразу беги сюда!
Спрятав табличку у себя под плащом, я вышел из курии Гостилия. На этот раз мне предстоял не близкий путь. Трущобы Эсквилина, застроенные многоэтажными домами-инсулами, занимали добрую треть территории Вечного города. Где там находится Тривульцинский переулок, я не имел ни малейшего понятия!
Выбравшись с форума, я двинулся к Эсквилинскому холму по извилистой Тибуртинской улице, похожей на мрачное ущелье из-за высоких каменных домов, выстроенных так плотно один к другому, что между ними почти не было просветов. Движимый любопытством, я прочитал записку Гая Меммия, присев на мраморную скамью у фонтана в маленьком тенистом скверике, где росли дубы и платаны.
Текст записки гласил: «Аннию Милону привет! Сенатор Меммий просит тебя об услуге, которая будет щедро оплачена. Нужно проучить ростовщика Стаберия с улицы Красильщиков, дабы этот пес впредь не смел скалить зубы на благородных патрициев! Условия сделки обговорим через Танузия Гемина».
Пряча табличку обратно под плащ, я усмехался в душе. Все это напомнило мне Москву 90-х годов двадцатого века! Сенатор Меммий в ответ на вызывающий наезд ростовщика Стаберия принял решение натравить на него «крутых парней» головореза Милона. Похоже, «реальные пацаны» Милона не гнушаются противозаконными делами, беря за это определенную плату.
«Катон прав, Рим переполнен беднотой и разбойными шайками, – подумал я. – Власти Рима обеспокоены склокой между Цезарем и Помпеем, не беря во внимание разгул преступности, захлестнувший столицу!»
Проплутав по узким грязным улицам Эсквилина больше часа, я разыскал Тривульцинский переулок и расположенную там харчевню Танузия Гемина. В этом деле мне здорово помогли местные подростки и нищие, снующие здесь повсюду.
Танузий Гемин имел внешность закоренелого злодея. У него был крючковатый нос, острый подбородок, беззубый рот, его низкие седые брови были похожи на щетки. Голова кабатчика была повязана темной широкой повязкой, на нем была коричневая туника до колен и кожаный передник. За поясом у него торчал нож в ножнах.
Пробежав глазами послание Гая Меммия, кабатчик Гемин негромко промолвил, обращаясь ко мне:
– Твоему господину это встанет в пять тысяч сестерциев. Так и передай ему. Люди Милона разыщут и накажут ростовщика Стаберия, как только получат деньги.
Пройдя через весь город, я добрался до здания сената уже на закате дня. Ликторы пропустили меня в зал заседаний, уже зная меня в лицо. Они даже пошутили по этому поводу, заметив, что Гай Меммий в отличие от прочих сенаторов успевает слушать нескончаемую речь Катона и одновременно обделывает свои делишки, гоняя по Риму своего телохранителя.
Поднявшись на верхнюю галерею в зале заседаний, я встретил там Тита Дециана, у которого был совершенно осоловелый вид. По нему было видно, что ораторская неутомимость Катона вымотала его до такой степени, что он был готов бежать отсюда куда глаза глядят.
Принцепс сената объявил о закрытии заседания в связи с наступлением вечера.
И только тогда Катон прекратил свое выступление.
Народные трибуны и сенаторы-цезарианцы кричали, что Катон нарочно говорил в сенате весь день, имея намерение таким образом сорвать голосование по поводу созыва народного собрания. По закону, оратора, взявшего слово, нельзя прерывать, как бы долго он ни говорил. Вот Катон и воспользовался этим правом, зная, что в случае голосования по плебисциту сторонники Помпея окажутся в меньшинстве.
В то время как сенаторы-цезарианцы во весь голос ругали Катона, сенаторы-помпеянцы во главе с Цицероном дружно рукоплескали Катону, который своей длиннющей речью сорвал замысел Куриона и Марка Антония.
Глава седьмая
Октавиан
Я смотрел на свое отражение в бронзовом зеркале, стараясь придать своему лицу выражение приветливости и добродушия. Однако черные мысли, владевшие мной, делали мой взгляд каким-то сосредоточенно-угрюмым, а эти складки в уголках рта и вовсе придавали мне вид человека, терзаемого зубной болью. Нет, так никуда не годится! Всякий сможет догадаться по моему лицу, что я задумал что-то недоброе или меня одолевают угрызения совести. Нельзя идти с такой миной на лице в гости к Октавиану!
Сегодня были нундины, конец римской недели, этот день считался у римлян выходным. Поскольку Октавиан два последних дня не появлялся в школе из-за болезни, нынче с утра Квинт упросил отца отпустить его в гости к больному Октавиану. Меня Квинт решил взять в свои провожатые. Ему не терпелось похвастаться перед Октавианом, что за ним приглядывает и провожает до школы настоящий гладиатор.
Я решил воспользоваться этим случаем, чтобы убить Октавиана. Иной возможности для быстрого выполнения этого задания я просто не видел. Октябрь заканчивался, вот-вот должны были зарядить холодные дожди, а мне еще предстояло ехать в Галлию, чтобы устранить Цезаря к концу этого года. Сроки меня поджимали.
«Ну что ты напрягся, дурень! – мысленно говорю я себе, держа перед собой круглое этрусское зеркало на тонкой ручке. – Дело-то ерундовое! Вспомни, в каких опаснейших ситуациях ты побывал, воюя с римлянами на стороне Спартака. А тут надо-то – прикончить хлипкого мальчишку и по-быстрому смыться! Один удар кинжалом – и всего делов!»
После убийства Октавиана я был намерен сегодня же выехать на север, чтобы добраться до Альп еще до первых снегопадов. К тому же я сознавал, что любая задержка в Риме будет грозить мне смертью, если Октавиан падет от моего кинжала.
«Значит, так: сделал дело и сразу делаешь ноги!» – мысленно твердил я себе, шагая вместе с Квинтом по пока еще безлюдным улицам Рима в это раннее зябкое утро.
Квинт тараторил без умолку, делясь со мной своими впечатлениями от вчерашней драки в школе между сыновьями плебеев и сыновьями патрициев. Сам Квинт в этой потасовке не участвовал, так как его не было там, где вспыхнула ссора между мальчишками, которые по примеру своих отцов тоже разделились на
