масштабы.
Агамеда, делавшая мне целебные примочки, не скрывала своего возмущения творившимися в Риме беспорядками.
– С той поры как был убит Клодий Пульхр, любимец плебса, народ просто взбесился! – На нежное румяное лицо Агамеды набежала мрачная тень. Она подавила тяжелый вздох. – Клодий Пульхр имел привычку оскорблять прямо в лицо знатнейших граждан. Выступая перед народом, Клодий Пульхр поносил нобилей с такими издевательскими намеками и такой злой иронией, что слушатели помирали со смеху и рукоплескали ему. У Клодия Пульхра был отменный ораторский талант! Его побаивался сам Помпей, с ним не решался спорить Катон, а Цицерон предпочел уехать из Рима, страшась злого языка Клодия.
Подчиняясь нежным, мягким рукам Агамеды, я лег на ложе и укрылся одеялом. Рассеченная бровь сильно болела, а мой правый глаз слегка заплыл. Дышать через распухший нос у меня не получалось, и это тоже доставляло мне серьезное неудобство. Однако у меня уже выработалась привычка терпеливо переносить любую боль.
Я поинтересовался у Агамеды, когда был убит Клодий Пульхр и кто были те люди, убившие его?
– Клодия Пульхра не стало два года тому назад, – сказала Агамеда. – Его убили люди из шайки некоего Анния Милона. Этот злодей, говорят, возвысился из самых низов. Его отец будто бы был простым возчиком, а мать прислуживала в богатых домах. Милон состоял клиентом у разных патрициев, но он ссорился с ними, имея неуживчивый нрав, и в конце концов остался без поддержки знатных покровителей. Одно время Милон служил в войске под началом Помпея, поэтому люди втихомолку говорят, будто головорезы Милона прикончили Клодия Пульхра по тайному поручению Помпея. – Агамеда сделала серьезное лицо и, понизив голос, добавила: – Только учти, милый, я тебе этого не говорила!
Я понимающе покивал головой. Мне было ясно, почему Агамеда так много знает, ведь она прислуживает Альбии, сестре Помпея.
– Надеюсь, милый, наш господин завтра оставит тебя в покое, – с лукавой улыбкой негромко промолвила Агамеда, глядя мне в глаза, – и, значит, мы с тобой сможем уединиться в моей комнате прямо днем.
Склонив голову чуть набок, чтобы ненароком не задеть кончиком своего прекрасного точеного носика мой распухший носище, Агамеда осторожно коснулась устами моих губ. После чего она выпорхнула за дверь.
«Значит, в древнем Риме, в 50 году до нашей эры, тоже пришло время братков и головорезов, как это было в Москве в 90-е годы двадцатого века! – подумал я, устало закрыв глаза. – Воистину, мир меняется с течением времен, но не меняются люди!»
На следующее утро Гай Меммий не только не остался в постели, не слушая наставлений жены и врача, но собрался идти в сенат, чтобы поддержать своим голосом Помпея и его приверженцев, если дело дойдет до голосования. В этом поступке Гая Меммия отразились характерные для истинного римлянина стойкость и целеустремленность. На этот раз Гай Меммий решил взять с собой на форум не пять телохранителей, а восемь, в том числе и меня с Титом Децианом. Альбия приказала мне и Титу Дециану не отходить ни на шаг от ее супруга, быть постоянно начеку и надеть под плащи легкие кожаные панцири. В таких панцирях обычно ходят городские стражники.
До форума Гай Меммий добрался в крытых носилках, покачиваясь на плечах восьмерых могучих рабов- носильщиков. На всякий случай он положил к себе в носилки кинжал.
Возле портика курии Гостилия Гай Меммий вылез из носилок и с помощью меня и Тита Дециана с кряхтеньем поднялся по ступеням к колоннам портика. Здесь уже стояли несколько сенаторов-помпеянцев, среди которых выделялся высокий и надменно-величественный Цицерон. Сенаторы были обеспокоены тем, что народу на площади сегодня собралось больше, чем вчера.
– Гнусная чернь надеется на то, что сегодняшнее заседание сената завершится постановлением о созыве трибутных комиций, – проворчал Эмилий Скавр. – По кодексу «Двенадцати таблиц», любой плебисцит обретает силу закона. На это и рассчитывают Курион и Марк Антоний.
– Нельзя допустить созыва народного собрания! – гневно воскликнул Гай Меммий, жестом поприветствовав своих единомышленников. – Народ жаждет унизить сенат и готов во всем потакать Цезарю в надежде на его подачки!
– Не беспокойтесь, друзья, – сказал Цицерон. – До созыва народного собрания дело не дойдет. Катон не допустит этого.
Судя по тому, что собеседники Цицерона переглянулись между собой с многозначительнымими ухмылками, им был вполне понятен намек Цицерона. Однако мне, ставшему невольным свидетелем этого разговора, было непонятно, как Катон сможет воспрепятствовать воле народных трибунов.
Сенаторы направились в курию, продолжая на ходу обсуждать повестку дня сегодняшнего заседания сената. Гай Меммий, охая, тащился в самом хвосте, опираясь на меня и Тита Дециана. Ликторы позволили мне и Титу Дециану войти в здание сената, видя, что Гай Меммий не может передвигаться без нашей помощи.
Таким образом, мне посчастливилось оказаться на собрании древнеримских сенаторов и узреть многих знаменитых граждан Рима, объятых враждой друг к другу в связи с противостоянием Цезаря и Помпея.
Едва сенаторы расселись по своим местам, как принцепс сената громко объявил:
– Слово для выступления предоставляется Марку Порцию Катону.
Сенатор Катон, считавшийся самым честным и неподкупным гражданином Рима, не спеша сошел на площадку для ораторов и встал там, куда проливался солнечный свет из отверстия в крыше. В это отверстие выходил дым от факелов, которыми освещался зал заседаний по вечерам и в пасмурные дни, а также ароматный дымок благовоний, которые сжигались здесь же на алтаре, как бескровная жертва богам.
Находясь на верхней галерее вместе с Титом Децианом, я имел возможность как следует рассмотреть Катона.
Катон был среднего роста и весьма пропорционального сложения, он был мускулист и сухощав, как борец или бегун. На вид ему было чуть больше сорока лет. Голова Катона была острижена очень коротко, и это смотрелось несколько вызывающе, поскольку среди сенаторов не было ни одного с такой короткой стрижкой, не считая совершенно лысых старцев. К тому же Катон был облачен в очень старомодную тогу темно-серого цвета, в таком одеянии ходили прапрадеды нынешних патрициев. Ныне римская знать одевалась и носила прически, подражая грекам и азиатам. Катону это не нравилось, ибо он всегда и во всем стремился к патриархальной скромности и простоте.
Гладко выбритое лицо Катона можно было бы назвать красивым и привлекательным, если бы не его густые низкие брови, нависшие над глубоко посаженными глазами, немного перекошенный рот с тонкими губами и привычка смотреть исподлобья.
Начав говорить, Катон сразу заявил, что он не оратор, а скорее философ. Мол, он избрал философию своим основным занятием, а красноречие для него – всего лишь орудие, потребное ему на государственном поприще. В занятиях философией, по словам Катона, можно отыскать ответы на многие трудные вопросы. Например, почему развратные негодяи, пройдохи и тупицы скорее добиваются высот власти, нежели люди честные и порядочные. При этих словах Катон пристально посмотрел в сторону Куриона и Марка Антония, которые заерзали на своих сиденьях под тяжелым взглядом честнейшего из римлян.
Далее Катон принялся обличать нынешние римские нравы, возмущаясь тем, что сводники и блудницы купаются в золоте, а городские и сельские труженики в поте лица кое-как сводят концы с концами. Рим переполнен безработными плебеями, которым негде приложить свои руки, поскольку на всех работах заняты рабы. Римский плебс живет подачками богатеев, вроде Цезаря, радуется зрелищам в цирке, которые организуются и оплачиваются теми гражданами, кто рвется во власть и заискивает перед народом. Денежные отношения и материальная выгода напрочь уничтожили моральные принципы наших отцов и дедов, с горечью молвил Катон.
«Республика наша стара и немощна, по всему видать, жить ей осталось недолго! – Катон указал рукой на север. – Главный могильщик нашей Республики ныне пребывает в Галлии, но у этого человека в Риме повсюду имеются глаза и уши. Негодяи во все времена и во всех странах быстро сплачиваются вместе, желая оттеснить от власти честных людей. В Риме всегда хватало негодяев всех мастей, но в нынешние времена их стало что-то слишком много! То ли это кара богов, то ли какое-то ужасное поветрие поразило наше отечество!»
