Мама

Костя уговорил взять путевку в санаторий. Не хоте­лось одной, но что же делать. Не для себя, для малень­кого. Ему уже необходим чистый воздух, мамин отдых нужен ему.

Странный это был месяц. Скучновато без Кости, а все-таки хорошо. Никаких обязанностей, никаких хло­пот. Поспишь, поешь, почитаешь, пошьешь распашонки. Надоест распашонки шить — чепчик свяжешь.

Вернулась в первых числах августа. В городе пыль, духота.

Костя встретил так, что даже всплакнула немножко.

— Ты что?

— Ничего. Соскучилась без тебя!

Вечером забежал Саша Бобров. Светлана как раз пе­рекладывала из чемодана в комод малышовое приданое.

— Ух ты, сколько нашила! А Тонька моя ничего не покупает, не шьет.

А Тонька у него курносенькая, длинноногая, с вихра­ми туда и сюда, с переменчивым нравом: и смех близко, и слезы недалеко.

— А Тонька моя утверждает, что ничего не нужно го­товить заранее, будто примета есть такая.

— Если уж говорить о приметах,— с важностью по­яснила Светлана,— чего-то нужно недокупитъ. Мы пока решили не покупать кровать и коляску. Ну, и одеяло, ко­нечно: еще неизвестно, какое потребуется — розовое или голубое.

— Книжек разных умных накупила... Ишь ты! «Мать и дитя»...

Светлана вышла в кухню. Когда вернулась, увидела, что Саша листает страницу за страницей, весь поглощен чтением и совсем не слушает Костю.

— Хорошая книжка. Нужная. Светлана, дашь почи­тать?

— Возьми. Пусть Тоня прочтет.

Он сунул книжку за борт кителя, чтобы не забыть взять с собой.

— Почему Тоня? Я сам прочту. Но где же справед­ливость, Светлана? «Мать и дитя». Почему нет книжки «Отец и дитя»? Ведь у нас равноправие?

— Нет справедливости, Саша. Да и равноправие — по закону-то оно, конечно, существует, а природа его не всегда признает.

Саша встал, угловатым движением протянул Светла­не твердую свою лапищу:

— Ну, я пойду. А то моя Тонька начнет ругаться. На широкой груди из-за борта кителя торчал уголок книги.

Константин спросил:

— Ты так и на улицу выйдешь, мать и дитя?

— Не тревожьтесь, товарищ капитан, все будет по уставу.— Саша приладил книжку поудобнее и застегнул китель.— Вот и порядок.

— А он у тебя хороший все-таки,— сказала Светла­на, когда захлопнулась выходная дверь,— только шалый какой-то.

Тротуары мокрые после дождя, приходится осторож­но обходить лужи.

В такую погоду легче, чем во время жары, можно подольше погулять. Доктор говорит — больше двигать­ся. А двигаться уже трудновато стало, и боишься ухо­дить далеко от дома. Так и ходишь по знакомым улицам: с бульвара в сквер, со сквера, переулком, на площадь.

Как мало ребят в городе! На улице и во дворах не­обычная тишина. Кто в лагере, кто на дачу или в дерев­ню уехал.

Даже у большого светло-серого дома, где живет по­ловина всех школьников этого района, безлюдно и пусто.

Проскакал вприпрыжку мальчуган лет трех или че­тырех и скрылся. Нет, опять выбежал из соседних ворот. Славный такой, темноглазый, в синих штанишках, щеки как две половинки яблока. Навстречу промчался, потом перегнал, опять к воротам... Вот опять навстречу бежит.

Мордочка озорная, лукавая, заглянул в лицо снизу вверх, бросил вдруг на ходу одно только слово:

— Пузятая! — и вприпрыжку к серому дому. Светлана даже приостановилась, посмотрела ему вслед. Ах ты маленький обидчик!

А у соседних ворот — громкий смех. Подошла к воро­там — два больших парня стоят, не видно их было сбоку.

Один, что поменьше ростом, подтолкнул локтем вы­сокого:

— «Хи-хи! — сказала Ригалета».

Высокий наглым взглядом окинул с ног до головы.

Старый знакомый!

Второй — это Толмачев, подголосок новиковский; они ина переменах вместе, и на катке... Значит, в одном до­ме живут.

А темноглазый малыш к ним подбежал, они его по головке погладили: так, мол, умница, чему научили, то и сказал, очень смешно вышло!

И вдруг Светлана увидела у ворот еще одного маль­чика. Володя Шибаев тут же стоял, немного в стороне, встретился с ней глазами, покраснел чуть ли не до слез, сжал кулаки, шагнул к Леониду...

А те двое на него смотрят с вызовом и любопытством.

Что-то нужно сказать, что-то сделать... Что сказать? Что сделать?

Если бы не к тебе, если бы к другой женщине подо­слали этого глупыша, нашла бы нужные слова.

Если бы не беречь себя, глупо же волноваться из-за таких пустяков!.. Ведь они и сами какую-нибудь мерзость могут сказать, они и толкнуть могут — кажется, даже они пьяные оба...

И Володя рядом с ними... В классе он самый большой, а рядом с ними кажется невысоким и еще более узкопле­чим и худым, чем всегда. Володя только один шаг и сде­лал — остановился под взглядом Новикова.

 А Светлана ничего не сказала. Мимо прошла.

XII

Подъехал к воротам автомобиль. Молодой счастли­вый отец принимает из рук молодой счастливой мате­ри нарядный сверток, розовый, с белыми кружевами. Чу­точку в стороне — нянечка в белом халате несет чемодан и улыбается сочувственной улыбкой. В глубине сада, за цветочными клумбами,— приятное светлое здание с над­писью: «Родильный дом».

Это на картине так. А рядом еще картина висит: ре­бята, уже ясельного возраста, кормят кур, с ними ласко­вая тетя в белом халате, куры аккуратные, чистенькие, почти стерильные белые куры...

Если надоест разглядывать, можно пересесть на дру­гую скамью и смотреть на противоположную стену. Там симметрично повешены еще две картины такого же обод­ряющего содержания. Справа — молодой, счастливой, улыбающейся матери белая нянечка подает нежно-голу­бой сверток. Даже маленькое личико видно, розовое, за­бавно плачущее, с распахнутым ротиком: час обеда на­стал. На столике между кроватями — цветок, гортензия. На кроватях заднего плана юные мамочки смотрят и растроганно улыбаются. Кричащий малыш сейчас уте­шится, все очень благополучно.

На картине слева — трое ребятишек младшего ясель­ного возраста лежат в ползунках на столике- манеже, над ними подвешены яркие шарики, неизменная нянечка в белом халате забавляет ребят погремушкой.

Художник или те, кто заказывал ему эти картины, как бы желают вбить в головы и сердца всех присутствующих, всех ожидающих, всех, у кого тревожно замирает сердце и дух захватывает от жалости: