Мама

Совсем-совсем потихонечку, чтоб не проснулся Костя. А Димку такое пение еще не может развратить по той простой причине, что Димка его не услышит: новорож­денные не слышат еще ничего!

— Светланка, он тут два раза чихнул без тебя.

Костя говорит с виноватым видом, будто он сам непо­средственная причина такого непорядка — не уследил.

— А днем кашлянул.

Она ходила погулять на полчаса (в общем, до га­стронома и обратно). Только вечером и можно — когда Костя дома.

Оба наклоняются над кроваткой и тревожно слушают.

— Дышит тяжело...

Светлана осторожно кладет руку на маленький лоб.

— Горячий он, Костя!.. Где у нас градусник? Сейчас буду кормить — поставлю.

— Как же ты ему поставишь? Ручонки-то у него та­кие крошечные!

— Я ему под ножку... Вот. А теперь завернем... Ку­шай, Димок, кушай, умница.

Димка ест лениво, как в первые дни. Костя присел на корточки рядом с креслом.

Ртуть на градуснике даже не сразу найдешь, то слиш­ком низко смотришь, то кидаешься к самым страшным цифрам — слишком высоко.

— Костя, тридцать восемь и пять!

— Завтра прямо с утра доктора вызвать. Доктор — это теперь вроде бога. Придет — может успокоить, может заставить еще сильнее сжаться сердце. А до доктора терпеть и ждать целую длинную ночь. Светлана утешает Костю, а заодно и себя:

— У детей часто температура... вдруг поднимется, а на другой день вдруг опустится...

Но ведь не знаешь, что будет на другой день. То-то и страшно. Вот записала первую цифру на температурном листке, а что будет дальше, кто знает. Может, завтра же и кончится эта запись, а может — не хватит листка.

Листка хватило. А запись не кончилась.

Доктор сказал: грипп.

— Болел кто-нибудь в квартире?

Да, болел сосед.

— Берегите ребенка. Сейчас много осложнений дает грипп.

Уж так бережем! Что можно еще? Доктор ходит каж­дый день, видимо, беспокоится. Через два дня сказал: воспаление легкого у Димки.

— Я бы вам посоветовал — в больницу. Вас пустят с ним. Уж очень ребенок мал, так будет надежнее.

И вот опять белые больничные стены, белые халаты сестер. Но кровати здесь маленькие. Большая кровать в палате только одна — ее поставили для Светланы. Когда страдают взрослые — тяжело. А ребятишки, маленькие такие! Димка — самый крошечный из всех! Есть груд­нички, кроме него, но постарше, с ними няни возятся, а мамы приходят только кормить.

Мамы всякие бывают. У одних глаза тревожные, ла­сковые, измученные. А вот есть одна мама, совсем моло­дая девчонка, тяжело болен у нее сынишка, шести меся­цев. Кормить бросила давно, справляется раза два в не­делю. Заглянет в коридор из приемной, поманит пальцем сестру, улыбнется малиновыми губами, спрашивает весе­ло, громко:

— Ну что, мой-то жив?

Этого мальчишку — после Димки — больше всех жал­ко. Потому что ребенку нужны материнские тревожные глаза.

Димкин температурный листок привезла с собой, по­казала врачу. Температуру теперь записывает сестра.

А для себя и записывать не нужно, всю ее наизусть помнишь, с самого первого дня!

...Димка стал легкий-легкий — просто невесомый, только головку чувствуешь на руке. Так ослабел, что не может сосать.

Доктор сказал — сцеживать молоко и капать ему в носик из пипетки. Каплю за каплей, осторожно, очень медленно. А много ли попадет ему — каплями, да еще медленно?

Теперь Димку перевели в маленькую палату — для тяжелых. Там еще девятимесячная девочка лежит. Мать приходит днем, остается часов до шести, больше не мо­жет — у нее еще ребенок, постарше, на ночь нужно домой.

Ох, какими глазами она смотрит, уходя в шесть часов! Сначала — на дочку, потом...

— Иди, иди, Маша, я ночью все равно не сплю, да и сестра сегодня хорошая дежурит!

Постояла в дверях — и ушла. Какой-то есть там дру­гой мир, за дверью больницы...

Для меня ничего нет за четырьмя белыми стенами. Все тут. Лежит Димка на коленях, маленький, легкий, го­ловку поддерживаю левой рукой.

Правая рука потихоньку нажимает пипетку, в ней — молоко, Димкина жизнь.

Иногда судорогой сводит руку от напряжения. Тогда нужно встать, подвигаться. Взглянуть — как чужая де­вочка.

А какая же она чужая? Прошлой ночью, в самое глу­хое время, когда все тихо — и в больнице, и за стенами больницы, и в городе,— когда по коридору, как белая тень, бесшумно двигается дежурная сестра, вдруг почуди­лось — не слышно дыхания на соседней кроватке.

Положила Димку, нагнулась к Леночке, а у той ли­чико синее, губы синие...

Выбежала в коридор:

— Няня? Где сестра?

Сестра в соседней палате. Взглянула на девочку — «сию минуту врача сюда!».

Врач пришел, укол сделали, искусственное дыхание — отходили. Сестра потом сказала:

— Спасибо тебе, мамка! Еще бы несколько минут... Пускай твоему малышу это зачтется!

Теперь Леночка тоже вроде как своя, общая с Машей. Днем Маша говорит:

— Поспи. Или сестра:

— Ложись, Светлана, я с ним посижу.

Только много спать страшно. Пускай день, пускай на­роду больше, пускай в надежных руках тонкая ниточка Димкиной жизни — все равно страшно спать.

— Спи, а то у тебя молоко пропадет! Часа два нужно поспать.

Но молока очень много. Димке удается дать за целые сутки совсем чуточку.

Сколько капель в ста граммах? Все теперь знаю, все сосчитано. Есть в больнице у Димки молочные братья и сестры. Когда ребята больны, им так важно именно жен­ское молоко.

Встретилась как-то в коридоре та, молодая, веселая, с малиновыми губами:

— Глупая ты, вот что! Знаешь, почем женское молоко покупают в консультации? Тридцать рублей литр! А ты даром отдаешь!

Задохнулась даже, прямо бешенство охватило.

— Слушайте, мне стыдно, что я женщина и вы тоже женщина!

А та ничего не поняла, кажется, даже не обиделась, такая же прибегает веселая, с таким же громким голо­сом, с такими же губами. Ее сынишка тоже Димкин мо­лочный брат.

В соседнем изоляторе умер ребенок, мальчик. В ко­ридоре встретила женщину, лицо белое, как больничный халат. Мать мальчика. Доктор сказал — поздно при­везли. Страшно было даже взглянуть в коридор. А там все шаги, шаги...

Почему, когда кто-нибудь умирает, обязательно на­ходятся люди, желающие посмотреть? Не помочь, нет, помочь уже ничем нельзя, а просто посмотреть на мерт­вого, хотя бы заглянуть в дверь — и потом рассказывать всем. Вообще-то в больнице, кажется, не полагается го­ворить об умерших, а говорят все- таки.

Мальчику было три месяца. Димку привезли не позд­но. Но ведь Димка еще моложе, ему только второй месяц пошел!