— Со мной-то ничего, — медленно, с усилием выговорил Пустошка, — а вот что с вами, Семен Георгиевич?
С того времени, как Возницын стал главным инженером, а Пустошка остался просто инженером, Федор Силыч стал говорить ему «вы», хотя Семен Георгиевич по-прежнему называл старого сотоварища на «ты». Но сейчас это «вы» прозвучало так отчужденно холодно, что Возницын вдруг выпрямился в кресле и как-то испуганно посмотрел на Федора Силыча. Такой черты — боязни — Федор Силыч тоже никогда раньше не замечал за ним.
— А что со мной? Ничего со мной, — обиженно сказал Возницын, поглубже усаживаясь в кресло. — Печень вот донимает, больше ничего.
— Я не о печени, — все с тем же усилием тихо продолжал Пустошка. Ему было трудно говорить. Вообще ведь действительно очень трудно вдруг увидеть перед собой не того человека, к которому привык, может быть даже любил. Пустошка с трудом передохнул и сказал: — Не в печени дело, а в том, почему вы теперь всего боитесь?
— Боюсь? — с недоумением спросил Возницын. Его сухие с выпуклыми синими венами руки заерзали по столу, словно он хотел натянуть на себя зеленое сукно и укрыться им, спрятаться от требовательного взгляда собеседника. Возницын обратил внимание на суетливость своих движений, но успокоиться уже не мог и стал перекладывать бумаги. Потом в упор взглянул на Пустошку.
— А что? И верно, боюсь! А в чем дело? — вдруг сказал он.
Это странное признание вырвалось, должно быть, потому, что Семену Георгиевичу давно уже было не по себе от тех самых перемен, которые только что обнаружил в нем Пустошка. И Федор Силыч почувствовал, что не может обвинять больше старого своего сотоварища — слишком уж болезненно открыто признался тот в своей неожиданной слабости. Чего же именно боялся Возницын?
— Чего же вам-то бояться? — так прямо и спросил Пустошка, глядя на Возницына своими голубыми глазками. — Это мне надо бояться, вы вон пригрозили, что уволите меня…
— Брось ты войну эту, Федор Силыч! — с брюзгливой миной сказал Возницын. — Ты и не знаешь, какие у этого Улыбышева связи! Он и в обкоме и в министерстве добился своего, и из института Башкиров запрашивает, когда будут готовы тракторы. Так-то вот, голубчик! А если мы запорем заказ, — он ведь к определенному дню приурочен, — думаешь, так нам и простят? И начнется тогда такое, что лучше уж махнуть на все рукой и сбыть его с плеч поскорее!
«Да, поблек человек!» — подумал Пустошка и промолчал. А Возницын, решив, что Федор Силыч сочувствует ему в его трудном положении, продолжал свое покаяние:
— А Райчилина ты учитываешь? Это просто утюг какой-то! Утюг, а не человек! — повторял он понравившееся словечко. — Понимаешь, жена как-то закупила у него ягоды для варенья, так он и это вспомнил! Сходи к ним на остров по грибы — тебе и это запишут! Вот каков Райчилин! Он прямо говорит: или тракторы на поля, или вызов на бюро обкома! Тут поневоле задумаешься!
Продолжая хранить молчание, Пустошка покачал головой и медленно встал. Возницын, утративший было все свое директорское величие в дружеских излияниях, вскочил с кресла и, краснея от возмущения, крикнул:
— Это еще что такое? Куда ты? С тобой как с другом, а ты…
— А я с вами давно уже не дружу, — ядовито сказал Пустошка, — я у вас служу! И ваши беды к моему цеху отношения не имеют! Я с Райчилиным не договаривался, и насчет их тракторов у меня есть свое мнение!
— Да ведь и у меня есть мнение, Федор! — вскрикнул Возницын. — Пойми ты, мы не правомочны решать вопрос! Мы исполняем заказ, и только!
Лицо Возницына пошло пятнами, в голосе была такая мольба, что Пустошка снова сдался, с досадой подумав, что так никогда не научится быть решительным, жилки такой в организме не хватает! Орленов — тот мог бы, а он не может! И Возницына в конце концов жалко, ну к чему ему лишние хлопоты, неприятности? У него их и так предостаточно!
Пустошка подумал это, досадуя на себя, а Возницын успокоился, благодушное выражение вернулось на его лицо, и голос стал снова директорски повелительным. Только в глазах еще таилась растерянность… Но вот и глаза заиграли административным блеском, Возницын вышел из-за стола, подошел к Федору Силычу, похлопал его по плечу, и все встало на свои места: он — директор, инженер — подчиненный. Федор Силыч пробормотал что-то и торопливо вышел из кабинета.
Уже оказавшись в своем цехе и глядя на неуклюжее сооружение, которое скоро должно стать электротрактором Улыбышева, Пустошка со всей ясностью понял, как он опростоволосился. Еще немного — и он, может быть, убедил бы, сломал волю Возницына. И — нате ж! Снедаемый разочарованием, почти больной от злости на себя, Федор Силыч начал распоряжаться, бегать по цеху, делать все необходимое, чтобы сборка трактора шла нормально, постоянно помня в то же время, что он обманул Орленова, что он чуть ли не предал его.
Замученный такими мыслями, Федор Силыч в конце концов не выдержал, потопал в конторку, с трудом поднимая ноги, будто сомнения придавили его к земле и мешали идти. Там он взял трубку телефона и вызвал остров. Лаборатория долго не отвечала, но он все требовал и требовал соединения, дул в трубку, колотил по рычагу, пока наконец сердитый голос Орленова не прокричал в ответ:
— Телефон создан не для того, чтобы мешать занятым людям!
— Андрей Игнатьевич! — обрадованно и испуганно закричал Пустошка. — Это я! Я! Андрей Игнатьевич, можете избить меня, но ничего у меня не вышло!
Он помолчал, но не услышал ни звука. Снова подул в трубку. Тогда Орленов холодно произнес:
— Я так и знал! Где уж вам, с вашим характером, с жуликами воевать. Но это ничего. Письмо-то в обком я сегодня отослал.
Пустошка ахнул внутренне, но ничего не сказал. Нет, не с его характером ввязываться в борьбу! Орленов прав. Его проведут на жалости, на уговорах, и он никогда не сумеет стать настоящим бойцом. Это привилегия таких, как Орленов. Он вздохнул тихонько, чтобы Андрей Игнатьевич не услышал, и положил трубку.
Возницын тем временем тоже вызвал остров, соединился с Райчилиным и начал с ним разговор о том, о сем, о поездке на охоту, а затем, рассказав анекдот, сообщил, как подвигаются дела с тракторами, спросил, с кем это связался Пустошка на острове. На вопрос Райчилина: «А что?» — Возницын с усмешкой ответил, что Пустошка ждет только рекламации от сотрудников института, чтобы снова поднять вопрос о недоделках в конструкции трактора. Райчилин засмеялся и ответил, что рекламации не будет, и Возницын удовлетворенно положил трубку. Подойдя к окну, он взглянул на завод, подумал о том, что заводик у него небольшой, а неприятностей хоть отбавляй, затем встряхнул головой, пробормотал: «А все-таки лучше быть директором хоть на небольшом заводе, чем просто инженером на крупном!» — и, совершенно успокоившись, до того, что даже печень перестала болеть, сел за разборку почты.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Райчилин сидел один в директорском кабинете и размышлял о будущем. Улыбышев опять укатил в южные районы области: надо было во что бы то ни стало отложить заседание бюро и в то же время обуздать Маркова. Без Улыбышева секретарь парторганизации постеснялся ставить вопрос о недостатках трактора, а о Маркове все время поступали неутешительные сведения. Этот недоучка втихомолку собирал какие-то данные о сетевом хозяйстве, проложенном за счет филиала для испытаний электротракторов, опрашивал работников МТС и время от времени посылал заказные письма в разные адреса. Все это было крайне неприятно, и Сергей Сергеевич настоял, чтобы директор исчез на некоторое время. Иногда Улыбышев появлялся в городе, там они и встречались, чтобы проинформировать друг друга о делах, но на острове директор не показывался.
В каком-то смысле такое положение вещей было приятно Райчилину: с недавних пор уже не
