С миссией в ад

догадалась, что исходит это от тебя.

— Клянусь всеми святыми, Ваше преосвященство, герцогиня меня не подкупала. И истина то, что богомерзкий пропал на наших глазах.

— Что ж, — заиграл желваками прокуратор. — Я хотел по-хорошему, — и звонко хлопнув в ладоши, крикнул:

— Стража! Взять его!

Малатеста не сопротивлялся.

— Видит Бог, синьор прокуратор, я ни в чем не виноват, — покорно отдавая шпагу, сказал и вместе со стражниками направился к двери.

— То, что видел Бог, ты теперь расскажешь Джузеппе! — рявкнул епископ, а затем, ткнув пальцем в сторону старшего по страже, не меняя тона, приказал.

— А ты, Франческо, задержись.

Когда они остались одни, Вазари, словно забыв об оставшемся, что-то стал писать, то и дело заглядывая в донесение капитана Малатесты. Наконец, отложив написанное в сторону, он поднял голову.

— Подойди, Франческо… Сначала приведешь ко мне капрала Паоло Кастелли, а потом по одному всех тех, кто был отряжен в Тоскану на поимку еретика.

У самых дверей епископ вновь остановил стражника.

— Франческо, капитана развяжи и помести в прислужницкой. Чтобы он оттуда — ни шагу. Пока я не позову… Ступай!

5

Малатесту прокуратор распорядился привести к себе под самый вечер следующего дня. Помятый, угрюмый, со всклоченной бородой, капитан взглядом затравленного зверя озирал кабинет, полагая, видимо, встретить здесь дознавателя Джузеппе Кордини.

— Давай выкладывай! — жестко потребовал Вазари.

— Что, Ваше преосвященство? — c безнадежной отчаянностью просипел Малатеста.

— Как ты устроил колдовство с исчезновением богомерзкого еретика.

— Ничего я не устраивал! Не устраивал, синьор прокуратор! Он действительно… Не знаю как… Но он прямо на глазах растаял в воздухе. В тех проклятых кустах… Не знаю как… Но так было.

Истерично, с выступившей на губах пеной, надрывно, бестолково размахивая руками и топая ногами, вопил Малатеста.

— Молчать! — рыкнул Вазари.

Утирая слюну на губах, офицер умолк. Прокуратор, опустив в задумчивости голову, несколько раз прошелся из одного конца кабинета в другой. Потом, приблизившись к кондотьеру и обняв его, уже мягче и сердечней спросил:

— Тогда скажи, Даниэлле, откуда взялись деньги у тебя? Целых тридцать дукатов, которые ты просишь возместить?

— Из сбережений от ваших милостей, оказываемых мне за добросовестные труды мои.

— Добросовестные, говоришь? — стукнув его между лопаток, засмеялся епископ. — Так слушай, дружище.

Прокуратор из внушительной стопки бумаг берет первый лист.

— Слушай, добросовестный… «Я прямо из Флоренции, по приказу капитана отправился в Ливорно, чтобы перехватить беглеца, если он там объявится. Никаких денег на расходы мне капитан не давал. О десяти дукатах, выданных мне, впервые слышу. На ваш вопрос: „Как мы обходились?“ — отвечаю: все хозяева харчевен и постоялых дворов, зная что мы солдаты Святой инквизиции, кормили, поили и давали приют задарма… Капрал Паоло Кастелли».

А вот что утверждают солдаты, что пошли с тобой, мой добросовестный капитан. Они все говорят, что из Флоренции твой отряд двинулся на город Прато. Через Арно они не переправлялись. Эта река, как говорят они и как знаю я, в стороне от Флоренции…

Бросив на стол бумаги с объяснениями солдат, прокуратор, ехидно улыбаясь, спросил:

— Так каким переправщикам ты отдал выделенные мною деньги?

— Тут я виноват, — потупившись, пробухтел капитан. — Ну, так все делают.

— Знаю. Знаю, Даниэлле. На пять дукатов я закрыл бы глаза. Но тридцать!.. На них я целые десять дней мог бы досыта кормить целый эскадрон… Это уж слишком…

— Да, много, — пряча глаза, соглашается офицер.

— Через четверть часа, чтобы все тридцать монет, что я давал тебе, лежали на моем столе… Впрочем, — остановил он капитана, — можешь принести двадцать… А теперь проваливай!

Малатеста был рад до небес. Он понял: прокуратор снимает с него обвинения в сговоре с Антонией Борджиа и не станет прибегать к услугам костолома Джузеппе, в руках которого он признался бы во всем, что было и не было. Вместо этого епископ — дай Бог ему долгие лета — еще дарит ему десять дукатов.

Вазари между тем думал о том, что он доложит Его святейшеству в связи с неудавшимся захватом Ноланца. «Рассказать, как рассказывают? — размышлял он, — Взбесится ведь. Не Иисус же этот Бруно, чтобы вознестись? Да еще на глазах своих преследователей… Что, прокуратор, — скажет папа, — нам теперь еретика, врага церкви Господней, к лику святых причислять?.. Одну выдумку, — скажет, — мы до сих пор огнем, мечом и плахой вбиваем миру. И вот тебе другая! От невежественных, безграмотных наемников… И еще обязательно добавит: „Ты-то сам, прокуратор, слуга церкви святой, толкователь и блюститель Законов Божьих, случаем не рехнулся?!..“»

Даже похуже скажет. А как потом распорядится по поводу него, нетрудно догадаться. Нет. О дьявольском чародействе, коим воспользовался беглец, надо умолчать… Придумку фанатичных дураков, которым не удалось нагнать и повязать поганца, нечего излагать понтифику.

Хотя так врать, признавался себе Вазари, трудновато. Все шестеро солдат, явно не сговариваясь, и каждый с неподдельным страхом, который ими был пережит в каменном урочище Каррары, рассказывали одно и то же. Уж кто-кто, а он, прокуратор, смог бы уловить ложь, будь она байкой. Ведь несколько часов он так и эдак вызнавал, что произошло на самом деле.

Самый шустрый и, как показалось епископу, самый смышленный из всех допрашиваемых, кондотьер, в своем объяснении писал:

… «Я выхватил саблю. Он был в шагах десяти от меня. Жеребца, которого он тянул за собой, и его самого я видел, как вижу вас, Ваше преосвященство. И вдруг меня будто что толкнуло в грудь. Голова закружилась. В глазах пошли цветастые круги. И… его не стало. Коня тоже. Я по тому месту рубанул, а там было пусто. Никого. Ничего…»

Двое других, которые находились неподалеку от этого Смышленного, подтверждали его показания, добавляя, конечно, подробности и детали, какие им виделись с их стороны.

Вазари, встав из-за бюро, подошел к образу распятого Христа и, напряженно глядя в него, проговорил:

— Господи! Что же он, этот бенедектинский монах, придумал такое, что позволило ему сотворить подобное?

До чего же он все-таки додумался? Не зря же его, Вазари, давнишний друг и товарищ по занимаемой должности, прокуратор Венецианской республики, в своем докладе дожу, признавая за Ноланцем злостный еретизм, вместе с тем, особо обращал внимание на следующее: «… это — один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить. Он обладает необычайными познаниями и создал замечательное учение…»

— Не думаю, о, Господи, что рукой моего товарища водило золото герцогини Борджиа. Он слишком для этого умен и осторожен. Не тот случай.

Пробормотав молитву, епископ вернулся на свое место. Нет, о загадочном исчезновении Ноланца, в которое, как ни странно, ему верится, он, конечно, поведает Его святейшеству. В своей, разумеется,