супруг, а потом от воспаления легких сгорел той же зимой единственный трехлетний сын? То, как говорится, не нашего ума дела. Главное, что из всех солдат и офицеров, расквартированных в этом небольшом прикарпатском селе, она выбрала именно Диму и щедро одарила своей бабской любовью. Ведь любви этой, нерастраченной за годы войны, скопилось дюже как много. Недаром гвардии рядовой Дмитрий Хохлатов в нарушение воинской дисциплины и с попустительства командира разведроты пропадал у сладкой вдовушки почти каждую ночь, благо что ситуация временно позволяла.
— Ну и охочь ты до женского пола, Брестский, — говорили ему порой сослуживцы. — Сколько «жен» уже за спиной оставил?
— Ну и что с того?.. Я, быть может, главное мужское дело на Земле делаю — детей за погибших мужиков стругаю, — беззлобно огрызался тот.
«Бабник, дамский угодник», — говорили про него в дивизии за глаза, а в глаза боялись, потому что за Брестским не заржавеет тут же съездить по сопатке. Бешеный.
Да, они все в этой разведроте, кроме разве что самого командира, да спокойного как бронепоезд старшины, бешеные. Каста неприкасаемых. А Крутицына уважал даже сам комдив: за руку здоровался, по имени-отчеству величал. Давно бы карьеру в армии сделал, если бы захотел. Но отчего-то не хотел. От званий и чинов отказывался, лишь просил оставить его со своими ребятами, со своим «Брестским квартетом». Да и как не оставить, коли столько пудов соли вместе съедено, столько огня и воды вместе пройдено. Разве что медных труб еще не было — так они, как говорится, только после победы, да и то тем, кто доживет… Но об этом старались не думать: ведь смерть и в нормальной жизни — понятие непредсказуемое, ежесекундно живое существо караулящее. А здесь на войне тем более. Человек для нее что комар — одним хлопком, да не одного! Целые дивизии убиенных ежедневно уходили в небесную канцелярию…
Прыгают в голове тревожные мысли, и лишь один товарищ Крутицын, бывший поручик, бывший счетовод, а теперь гвардии старшина разведвзвода дивизии, как всегда внешне спокоен, только на щеках красные пятна да пот в три ручья. Но бежит молча, не жалуясь, наравне с молодыми, несмотря на то, что в сапогах который час уже хлюпает вода. Ноги распухли так, что мама не горюй, и надо бы остановиться переменить портянки, но времени нет — погоня дышит в затылок, постукивает из автоматов, изматывает душу злым собачьим лаем.
Разведчики забираются все выше меж поросших желтыми лишайниками валунов, через бурелом и кипящие праведным гневом ледяные ручьи, и дыхалки уже не хватает, и отдыхать нельзя. Самоубийственно сейчас отдыхать.
Где, какой недобрый глаз увидел, заметил их? Либо карты легли не так? Но, как пескари, угодили они в невидимый невод и теперь пытались уйти, вырваться из западни. Но еще поганей было им оттого, что бросили своего товарища на произвол судьбы, хотя по неписаному закону, товарищей — даже мертвых — всегда за собой уносили, возвращались, если надо было, а тут…
Гонят, как зайцев, и не обернуться, не передохнуть!
Когда в нескольких километрах от предполагаемой точки сбора загрохотали усиленные эхом выстрелы, а потом прогремел одиночный взрыв, разведчики поняли, что с Соловцом случилась беда, и сразу же двинулись ему на выручку. Но, натолкнувшись на крупный отряд немцев, вынуждены были отступить и, затаившись в близлежащих скалах, ждали до утра, надеясь до последнего, что удача не отвернулась от их боевого товарища.
Но утром началась облава и ждать больше не было никакой возможности. Их погнали как зверя, аккурат вглубь обозначенного на карте квадрата.
Выходит, что готовились к их приходу немцы и, судя по всему, давно — ведь неспроста пропали без вести две предыдущие группы, с переводчиками, с альпинистами, с опытными проводниками.
И несмотря на это, они все равно бы ушли от погони, как бывало не раз за их долгий фронтовой век. Но впереди, подобно окаменевшей морской волне, вдруг встала, отрезая им путь к спасению, отвесная скала. И что толку, что стремительно надвигалась спасительная ночь, а в вещмешках лежали веревки и крючья? Что специальный человек из штаба армии приезжал инструктировать на предмет скалолазанья, и они даже потренировались на самом высоком, какое только удалось найти в округе, дереве? А попробуй-ка без опыта или, на худой конец, опытного альпиниста, который поднимается первым и готовит путь остальным, да под огнем немецких автоматов, заберись наверх…
— Всё, спеклись! — выдохнул, падая за валун, Брестский. Простреленная нога все больше немела, а штанина внизу уже потемнела от крови.
— Потерпи, Дима, я сейчас…
Приткнувшийся рядом Крутицын торопливо рванул индивидуальный пакет.
Тишину то и дело нарушали автоматные очереди. Немцы стреляли просто так для острастки: ночью они не решились идти на штурм.
Разведчики молчали. Да и что говорить — все было ясно без слов: задание провалено, и жить им осталось — самое большее до утра. Каждый думал о своем…
Чибисов молча изнемогал от собственного бессилия. И несмотря на добытый собственными ошибками, потом и кровью опыт, на ясность мысли и силы, и то, что рядом верные товарищи, ничего уже, казалось, не могло изменить их судьбы. «Глупо, как все глупо сложилось… — стучали в голове мысли, и отчаяние все больше овладевало капитаном. — Подвели! Подвели дивизию, армию, фронт наконец. А как надеялся на нас комдив…». Возможно, именно сейчас он напряженно всматривается в карту, на которой по желтым карпатским хребтам, широченной дугой изогнувшимся с севера на юг, синим карандашом очерчен овал — район предполагаемого расположения аэродрома, и гадает, почему до сих пор не вышла на связь группа Чибисова.
Крутицын чуть слышно произносил слова молитвы. К этой, как считали, странности старшины в роте все давно уже привыкли, тем более что не раз сами попадали в такие передряги, где только на Бога и оставалось уповать.
«По всему выходит, сбывается сон, — думал тем временем Брестский поглаживая туго перебинтованную старшиной ногу. — Вот и ранили меня, и к скале нас немец, как вошь расческою, прижал». Брестский вздохнул. Рана хоть и не была опасной — пуля, прострелив мякоть, прошла навылет, — но ходок из него теперь по горным тропам стал никудышный.
«Эх, Анике, Анике, не смотреть больше в твои бездонные очи, не целовать, не слышать ласковый голос…»
Неожиданно сверху посыпались камешки и что-то, мягко ударив его по голове, быстро соскользнуло на плечо — Дима сидел ближе всех к скале. «Змея», — с ужасом подумал он и, позабыв про раненную ногу, мгновенно отпрянул в сторону, переполошив товарищей. Три автомата мигом нацелились на уходящую во мрак скалу. Каково же было удивление разведчиков, когда они увидели, что предмет, в прямом смысле свалившийся Диме на голову, не что иное, как конец неведомо кем спущенной сверху веревки.
«Ни хрена себе!» — начал было громким шепотом, чтобы скрыть свое смущение Дима, но не договорил. Веревка снова пришла в движение и сверху опять посыпались камешки. Вне всякого сомнения, со скалы кто-то спускался.
Чибисов едва слышно произнес:
— Не стрелять…
Разведчики напряженно всматривались во мрак, пока глаза наконец не различили фигуру осторожно спускающегося по скале человека. Чибисов почувствовал, как взмокли сжимающие автомат ладони: «Неужели немец?.. Но если так, то почему он так бесстрашно спускается вниз, зная, что там его ждет? Нет, здесь что-то неладно». Схожие мысли проносились и в головах его товарищей. А человек тем временем спускался все ниже и ниже. Уже хорошо были различимы обутые в самодельные сапоги ноги, худая спина, нахлобученная по самые уши меховая шапка с загнутым набок верхом. Нет, спускавшийся совсем не походил на солдата…
Через мгновение перед изумленными разведчиками стоял паренек лет пятнадцати. Даже в темноте было видно, как он испуган.
— Товарыщ, верх! Товарыщ, верх! Сус! Сус, товарыщ! — повторял как заклинание он, косясь на наставленные на него автоматы и не выпуская из рук веревку.
Разведчики переглянулись. Паренек явно хотел, чтобы они забрались по скале.
