Александра III родило пессимистический афоризм? И не перепутаны ли в нём следствие с причиной? Политику европейской державы России невозможно было не учитывать в общем концерте. Теперь такой политики попросту не существовало. И лишь с материальной мощью новоявленной Порты не считаться было нельзя.
Два вопроса внутренней политики, внутренней жизни были решающими, национальный и крестьянский; именно их неразрешимость сделалась вскоре главной причиной гибели страны. При этом суть второго вопроса была вовсе не в земельной собственности: дворянские владения быстро таяли, и потребность в их переделе всё более превращалась в лишь психологический феномен. А вот психология основной массы крестьянства трагической для России проблемой действительно была: страшным наследием крепостного права было социальное иждивенчество, отсутствие у половины страны начальных представлений о гражданских обязанностях и правах.
И николаевское правительство понимало проблему, неутомимый Киселёв четверть века приучал к самостоятельности государственных крестьян. Итог был неутешителен: подопечные завидовали крепостным собратьям, помещики же издевательски говорили министру: его эксперименты в глазах мужика – наглядная агитация за крепостное право. (Ну, правда, народолюбивый Глеб Успенский считал всё-таки стремящейся к самостоятельности аж пятую часть деревенского населения…) Но как бы то ни было, а работа шла. Не очень эффектная, но, пожалуй, необходимейшая из реформаторских работ: её неудача с гарантией топила любые итоги остальных преобразований.
В «русском царстве» Александра III о такой работе не приходилось и говорить: «чёрный народ» мыслился этакой благой, с общинно-«соборным» разумом, псевдомистической массой. Если слово «разум» вообще уместно, скорее речь шла о невнятном нутряном чувстве, благочестиво обращённом на Царя. Это была трудно формулируемая, но законченная, интуитивно ясная ценностная система, в носителе индивидуального сознания она справедливо чуяла инородца, врага. Ставка на «богоносца» оказалась не такой уж утопичной: она мощно обыдляла народ. И ранее на окраинах бывали острые конфликты, и ранее «народность» формально декларировалась в уваровской триаде. Но именно окончательное растление «чернонародием» не могло не перерасти в погромщину, это быстро подтвердили события на юге страны.
О самом же динамитном, национальном вопросе всем известно и без нас. Чтобы показать дистанцию, отделившую «русское царство» от петровскониколаевской империи, ограничимся лишь некоторыми цитатами. В комментариях они не нуждаются, отметим лишь их представительность: мы приводим программные высказывания царей, Победоносцева, крупнейших публицистов.
«Население состоит из двадцати различных народностей, совсем непохожих друг на друга… необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем». –Письмо Екатерины II из Казани.
«В конце у меня поставлено: попечение о благе народа, а не народов, как сказано было в прежней и в печатной редакции. И в 1856 году это слово – народов – казалось странным. Замечали, что австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один и власть единая». Так Константин Победоносцев правил Манифест о вступлении на царство Александра III.
«Император Николай, подойдя ко мне, с улыбкой спросил, показывая на присутствующих: “Вы, вероятнее всего, думаете, что находитесь среди русских, но вы ошибаетесь: вот немец, там поляк, тут армянин, вон грузин, там, подальше, – татарин, здесь – финляндец, а всё это вместе и есть Россия”» – маркиз Астольф де Кюстин, «Россия в 1839 году».
«Национальный интерес нам диктует ограничение евреев в русских учебных заведениях, между тем со времен императора Николая чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи, конечно, не стали русскими, но стали космополитами…» – Василий Розанов.
«Притворяться всечеловеками, ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию евреев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им постепенно все государственные и общественные позиции – вот что наши либералы называют имперской политикой. Нет… это не политика вовсе, это – самоубийство… Империя – как живое тело – не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причём победа даётся сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам», – М. Меньшиков. «Нецарственный империализм», 1910 год.
Надо ли доказывать после этого, что Россия Царя-Миротворца была уже – другая страна? Идеология заразила её болезнями, достаточными для умерщвления и десяти царств. И болеутоляющие таблетки реформ на ход болезней уже почти не влияли.
Мы оказались, однако, перед странной хронологией. Империя Николая; потом – эпоха Великих реформ; потом мы тотчас оказывается в самой утробе «Русского Царства». Следовательно…
Путь из Европы. Ну, нет. Всё-таки не «следовательно». К пещерному антиевропеизму привёл, конечно же, не сам ход реформ. А мощная идеология, сформировавшаяся в противовес, – параллельно ему. Вот лишь некоторые вехи этой идеологии.
Реформы были в разгаре, когда, в 1868 году, вышло первое издание «России и Европы» Николая Данилевского. За первым изданием многосотстраничного труда последовали ещё два – успех небывалый. Он удивительно противоречил уничтожающим отзывам о книге – как противников её, так и друзей: злая ирония Константина Леонтьева, идейного ученика Данилевского, была убийственней последовательной критики труда Владимиром Соловьёвым. Ничего удивительного в этом нет. Ещё не порабощённая идеологией, русская культура, в том числе рассуждающая, философская, была прежде всего – именно Культурой. И в духовном пространстве, в коем свободно сосуществовали Леонтьев и Герцен, Хомяков и Чаадаев, места Данилевскому попросту не нашлось. Труд его, прежде всего, – просто слабая, плохая книга. Вялая, плохо выстроенная, написанная невыразительным языком. Сегодня она снова усиленно переиздается, и снова легко найти восторженных идейных апологетов её. А попробуйте сыскать читателя, до конца и без пропусков осилившего эпохальный труд. Может, перед нами «гегелевский» феномен: великое содержание, ради которого через невыносимость изложения стоит продираться?
Всякий, кто слышал хоть что-либо о Данилевском, твёрдо усвоил: перед нами основатель теории культурно-исторических типов, на полстолетия он опередил плагиатора Шпенглера… Но в таких вопросах важно не что: легко указать ещё десятки формальных предшественников «шпенглеризма». Важно – как. Среди десяти «типов» Данилевского почему-то три древнееврейских. Зато наглухо отсутствуют буддизм с исламом. И рассуждения об этом странном сообществе культур едва ли не удивительней его состава. Древние евреи, оказывается, были «одноосной», чисто религиозной культурой… ничего не передавшей остальному миру…
Есть тип авторов, которым восторженно прощается полный разрыв со здравым смыслом. Ибо смысла у Карла Маркса или Альфреда Розенберга никто и не ищет. Ищут гениального пророчества, нового, последнего слова о стране и мире. В чём же это, мгновенно поработившее русское общество, «новое слово» Николая Данилевского?
«Католицизм – продукт лжи, гордости и невежества… Протестантство есть отрицание религии вообще…» «Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной системы государств и служа противовесом Европе во всей её общности и целостности…»
Не будем продолжать. Потому что – скучно. Прогресс идёт вперёд, и сегодня всё это – просто набор банальностей из проходной передовицы газеты «Завтра». Но тогда-то – это было ещё далеко не так: Данилевский первым презрительно обозвал «европейничаньем» всё дело петрово. Он первым довёл до законченной системы десятки новаторских истин, примеры коих мы выше привели.
Оценим Данилевского по достоинству. Книга его – воистину качественный барьер. По одну его сторону шеллингианцы-славянофилы, поклонник Средневековья и католичества Константин Леонтьев. В общем, всё то, что по точному определению историка Рязановского было «существенно братским спором с Европой». А по другую… По другую – Данилевский и другие. Последователи «славянского Нострадамуса» ничего к его наследию не добавили по сей день. Наследие это прежнее: сухая, мелочно-педантичная ненависть к Европе, угрюмое особнячество, в коем искра творчества, созидания давно не горит… Одним махом Данилевскому удалось выписать «русский вопрос» из контекста великой русско-европейской культуры.
