берегом обрывается здесь Европа к Танаису, как именуют эту реку эллины, меоты и скифы, или к Дону, как называют ее сарматы. Там, за широкой протокой, за серебряными метелками прошлогоднего тростника, на низком левобережье начинается Азия…
В сарматские земли эллинских купцов не пускают. Военные экспедиции, предпринимаемые отдельными боспорскими стратегами, неизменно терпят крах. И только скифским караванам позволяют сарматы беспрепятственно пересекать свою равнину в любом направлении. Они родственные народы: у них и речь и одежда схожи.
Танаис стоит на стыке Скифии и Сарматии — самим богом предопределено быть ему гвоздем Великого объединения, за которое отдали жизнь молодые фиасоты. А он находится в рабской зависимости у боспорской династии Тибериев Юлиев! И что обиднее всего — танаиты, видимо, свыклись с этим.
А вот если бы отложиться Танаису от боспорского царя, объединить скифов, меотов, сарматов в одно сильное варварское государство! О, тогда бы город Танаис — столица объединенных свободных земель — сыграл свою великую роль! Танаиты во главе с Дионом понесли бы народам, прозябающим в рабстве забвения, эллинскую культуру. Они высоко подняли бы крепкими варварскими руками факел цивилизации, который уже не в силах удерживать слабеющие пальцы уставшей Эллады и развращенного Рима.
Ни одному из этих благородных замыслов Диона не суждено было осуществиться. Предательство и боспорский меч пресекли деятельность свободолюбцев и не дали тлеющей искре разгореться в пламя мятежа.
Ночь облавы на молодых членов христианской общины, приверженцев эллинарха, впоследствии получила название «ночи кровавого ливня». Она так запугала благочестивых горожан, что никто из них не смел высунуть носа за дверь. Хозяином города стал боспорский гарнизон. Солдаты гонялись за несчастными юношами, как за зверями на охоте. Их топили в реке, им выкалывали глаза, отрезали языки, осмелившиеся возроптать против царя. Многих заковали в цепи и бросили в подземелье.
У Диона не было сил обнажить меч, знаменитый «Дар Арея», которым он не раз добывал в бою победу для боспорского царя. Но если бы даже такие силы и нашлись, эллинарх не смог бы защитить своих юных друзей от беды. Великое смятение, поднявшееся в душе, напрочь лишило его воли. Он не понимал, как это великий христианский бог, ярый противник насилия, мог допустить этот кровавый разгул страстей. Он даже не спас своего пророка Игнатия, хотя Священное писание и рассказывает о подобных чудесах. Дион как раз находился на безлюдном невольничьем рынке, когда солдаты обнаружили старца под винными навесами. Игнатий бросился бежать к реке. Солдат легко догнал его и взмахнул мечом. Отделившаяся от туловища голова, описав дугу, упала под обрыв. Обезглавленное тело сделало еще два шага и тоже рухнуло с обрыва вслед за головой. Видимо, Паркам надоело возиться с перепутавшимися нитями жизни Диона и Игнатия, и Атропа Неотвратимая оборвала одну из них.
До конца жизни помнил Дион эту летящую голову с развевающимися белыми волосами, которые делали ее похожей на горящий факел, брошенный в пустоту. Именно тогда в душе Диона трещинки сомнений в истинности учения Иисуса Христа превратились в зияющую пропасть. Ему показалось даже, что это старые языческие боги так жестоко отомстили своим бывшим поклонникам за отступничество. И хотя Дион еще не вполне осознавал происходящие в его душе перемены, одно он знал твердо: если бы фиас не перешел в новую веру, конец его не был бы столь печальным.
И еще одно повергало Диона в ярость: люди — его сограждане! — так спокойно взирали сквозь щели в дверях и с крыш домов на расправу. Только теперь, у башни Славы, стало ему понятно, почему толпа, когда пресбевт утром следующего дня въехал в город со стороны пристани, поднесла ему лавровую ветвь в знак покорности. И горько от этого становилось на душе мятежного эллинарха. Он свободы хотел своей родине, он хотел величия родному городу, а получил взамен черную неблагодарность своих соотечественников, которые лижут теперь туфлю царского спальника.
Диона пока не трогали. Он по-прежнему считался эллинархом — руководителем всех эллинов в Танаисе и стратегом граждан. Но что бы все это значило? Или постельничий царя решил разыграть великодушие? Или боится трогать лицо, облеченное доверием народа?
Звон цепей, повисший над площадью, ударами молота отдается в мозгу Диона. Это гонят через агору рабов. Спины их согнуты, блестят от пота, головы опущены, черные бороды наполовину закрывают грудь. Разбитые ноги осторожно ступают по горячему ракушечнику мостовой. Несчастных ведут к триреме, чтобы навечно приковать к борту. Их ждет изнурительный труд гребцов на военном корабле, пока в каком-нибудь сражении его не сожгут или не пустят ко дну.
Дион видит в колонне юношу с темными волосами и скуластым лицом, с крутым подбородком и начавшими пробиваться усами. Он идет легко, свободно, кажется, что цепи не гнетут его. Голова чуть откинута назад, взгляд устремлен к дому эллинарха. Грудь Диона разрывает внезапная боль, в горле застревает неродившийся крик. По площади только что провели его сына Аполлония.
Но горе отца не выплеснулось в проклятии врагам или в молитве богу. Суровому воину не пристало стенать и рвать на себе волосы, подобно слабой женщине. И рука, потянувшаяся было к мечу, остановилась на полпути. Могуч и всесокрущающ славный «Дар Арея». Не одного варвара лишил он головы. Не одну победу добыл с его помощью Дион во главе эллинского войска. Но сейчас нет войска у стратега. Нет верных друзей, которые стали бы рядом, плечом к плечу, и помогли вернуть Аполлонию свободу. Обнажать меч против целого отряда лучников безрассудно. Это означало бы верную смерть. А не ее искал Дион себе и сыну.
Аполлоний продан в рабство. Но разве не рабскую участь уготовил боспорский царь его согражданам, танаитам? Разве они меньше нуждаются в свободе, хотя сами и не сознают этого, неразумные? Кто, как не он, их стратег и эллинарх, возвратит былую славу и величие Танаису и доведет до конца то, что задумано им и выстрадано?
Около Диона остановились два воина-лучника из боспорского гарнизона. В руках они держали железные резцы.
— Смотри-ка, — потешаясь, сказал один другому, — этот болван думает, что башня рухнет ему на голову, если он не подопрет ее спиной. Таких глупцов я еще не видывал, разрази меня Геракл!
Эллинарх не раз водил этих воинов в битвы, делил с ними тяготы походной жизни. Но теперь они почувствовали, что его власть над ними кончилась, и решили поиздеваться над ним.
Дион молчал, сжимая под плащом рукоять меча. С минуту лучники смотрели на него ничего не выражающими глазами. Им было скучно от жары и однообразия жизни в городе, чужом для них. Потом, вспомнив о приказе пресбевта, они бесцеремонно оттолкнули эллинарха от башни и принялись стесывать со стены всадника-меота в развевающейся хламиде и следующую ниже надпись:
«С добрым счастьем, эллины!..»
Ладья смерти
Прошло несколько дней. Пресбевту Антимаху Харитону, крепкому румяному человеку со сластолюбивыми губами и женской фигурой, доверенные люди докладывали о каждом шаге Диона. Он казался им обезумевшим. И наместник царя щадил пока человека, бывшего главой и душой заговора. Он упивался чувством мести: огонь безумия — достойная плата за содеянное и, кроме того, живой упрек нераскаявшимся.
Но безумным бывший эллинарх казался только своим врагам. Тяжкий удар судьбы он принял согнувшись, но не сломившись совсем. Ни потеря сына, ни гибель друзей не заставили его отказаться от идеи Великого объединения, посчитать ее неправильной. Но он пришел к выводу, что своим необдуманным вмешательством в божественное провидение только навлек гнев небожителей на своих близких, на родной город.
По трезвом размышлении Дион решил отдаться в руки народа: пусть он рассудит, прав ли был его стратег…
Ночь застала Диона за городом, на пустыре. Он отстегнул от пояса ножны и вытащил меч. Прощаясь навеки с боевым другом, поцеловал узкое холодное лезвие — «Дар Арея», немой свидетель небывалого
