[42] в южные сарматские земли и движется на запад вдоль границы, разделяющей горы и степь.
Томирия отправила с гонцом приказание вождям южных родов не ввязываться в бой с персами, а, оберегая имущество и стада, отходить на север, в степь, к крепости Созе. Одновременно Дион и Зарина получили указание двинуться во главе полуторатысячного отряда катафрактариев к горам Кавказа.
Перед походом богам были принесены обильные жертвы.
Дион не участвовал в богослужении, которое отправляла сама Томирия на правах верховной жрицы: демоны ему не покровители. Правда, с тех пор как распался фиас, а «братья во Христе» либо струсили, либо были казнены, вера Диона в Единого пошатнулась. Оттого и велик был соблазн определить будущее по печени овцы. Может, простили его измену старые эллинские боги и не покинули на чужбине?
Жрецы Артемиды Таврополы обучили когда-то Диона приемам гаруспиции[43]. Воин по его просьбе мечом рассек тушу овцы и подал эллину еще дымящуюся печень. Отойдя в сторону, Дион внимательно рассмотрел верхнюю и нижнюю части печени. Цвет и форма их как будто обещали благополучный исход затеянного похода. Но Дион отыскал пирамидальный отросток — ибо по нему можно наиболее верно распознать волю богов. Большой отросток предвещал человеку радость, маленький — несчастье и даже смерть. Нарост на вершине отростка, который нащупали наконец пальцы Диона, был похож на венец — недвусмысленное предсказание победы над врагом.
Дион повел войско к Алан-дону[44] с легким сердцем.
Стройные воины в кольчугах, с открытыми головами ловко сидели на резвых скакунах, круто выгибающих шеи. Боевые шлемы висели на ремешках за спиной. С длинного шеста в голове отряда беспорядочно свешивались разноцветные лоскутья, образуя похожий на хвост фазана ворох тряпья.
«Хвост фазана» зашевелился, играя красками. При движении сшитый из лоскутьев мешок расправился от ветра, надулся и вдруг превратился в огромную змею с разинутой пастью. Воины проявили немало выдумки при изготовлении своего боевого знака. Дракон, реющий над всадниками, при скачке карьером издавал резкий свист.
Дион держался позади отряда: степняки лучше его знают свои земли. Костры на курганах с юго- востока постепенно смещались к югу, отмечая продвижение персов. Катафрактарии во главе с Зариной изредка меняли направление — надо точно выйти на противника, к месту грядущей битвы.
Дион ехал, глядя в землю. Он видел, как лошадиные копыта ломают стебли, давят головки луговых цветов, и чувствовал, что накатывается новый приступ неясной тоски. Судьба полевых цветов казалась ему похожей на судьбу его сына Аполлония. Он, пожалуй, впервые за всю свою жизнь понял вдруг, что между свободными и рабами непроходимой пропасти нет. Ведь все люди равны от рождения, и только злая ирония богов делает из одного раба, а из другого господина. Рабство одинаково уродует души и невольника и свободного. Подневольный — раб по принуждению, свободный — раб своих пороков и роскоши.
Дион всем существом своим почувствовал неуютность и дряхлость мира, породившего его. Прошлое тяжким грузом давило на плечи — прошлое, от которого нельзя отречься. Этот мир неумолимо движется к бездне. Будущее вот за такими, как эти, прямодушными и отнюдь не дикими варварами. В сущности между эллинами и варварами особой разницы нет, только первые развращены вином и рабством, а вторые стоят ближе к природе.
Сравнивая все, что он теперь знал о сарматах, с тем, что хотели и о чем мечтали его братья по фиасу в Танаисе, Дион понимал, что его мечта о сильном варварском государстве под эгидой эллинов была обречена на неудачу. Нельзя поселить в одной пещере льва и змею, совместить воедино варварскую непосредственность и эллинскую развращенность, изнеженность, лень. Дион уже был рад, что получилось все не так, как они хотели. Множество неудач и разочарований ожидало братьев по фиасу на этом пути, а конец был бы тот же.
Ненависть Диона к боспорским Тибериям не уменьшилась, ему страстно хотелось видеть родной город свободным и независимым. Помогая Томирии в осуществлении ее планов, эллин втайне лелеял мысль о том, что усиление сираков окажет обратное воздействие на рабовладельческий Боспор. Подвластные ему племена — меоты, синды и другие — отложатся, опираясь на сильных соседей. Держава на Боспоре Киммерийском ослабнет, и Танаис наконец сможет сбросить узы зависимости.
Любовь к свободе сильна у всех варварских народов. Души их не источены жадностью и ложью. Сейчас Диону было даже смешно вспоминать, как, попав в руки сираков, он готовился стать рабом. Бог отдал Диона в руки варваров. По его воле он мчит по жизни подобно стреле, пущенной из лука. Внушив ему прекрасную мечту о свободе, небесный владыка привязал его к седлу степной царевны, и, что было самое странное, Дион не хотел теперь бежать из этого плена.
В Зарине удивительным образом сочетались доблесть воина и женская грация. Диону как-то пришлось наблюдать игру девушки со змеей. Легкая и грациозная, она с расщепленной камышинкой преследовала маленькую пеструю змейку, тщетно пытавшуюся скрыться в густой траве.
— Остановись, змейка, остановись! — пела она. — Меж цветами замри неподвижно. Я в узор твоей спинки должна всмотреться до боли в глазах.
Остановись, змейка, остановись! Я узор твой запомнить должна, чтобы сделать роскошную ленту, тем узором ее разукрасить.
Змейка гневалась, бросалась, шипя, на свою обидчицу. Та увертывалась, отскакивала и снова бежала вдогонку. Было нечто общее в этих дочерях степи. Их движения напоминали какой-то магический танец.
— Я ленту хочу подарить юноше-воину смелому, что сердце мое увлек. Пусть украсит колчан моей лентой, — пела Зарина.
Глаза ее блестели, как черный камень гагат[45], голос звенел силой страсти, врожденным кокетством, каким наделены, наверное, все женщины земли.
— Остановись, змейка, остановись! Гибкость тела девушке подари, аромат всех цветов степных подари, красоту свою девушке подари.
Было во всем этом что-то от детской шалости, от озорства. Не верилось, что она может одним взмахом острого меча сбрить бровь у любого мужчины. Такова, наверное, жена неистового Арея, вечноюная Афродита. Никто из смертных не видел богиню, но власть ее ощущают ежеминутно и боги и люди. Кого полюбит она сама, тому обещано вечное блаженство. Был ведь любимец у Афродиты — сын царя Кипра Адонис. Знала ветреная, изнеженная богиня муки любви! Вот и эта варварская богиня неравнодушна к рослому молодому воину Анту…
Дион поймал себя на том, что мысли его стали упрямо языческими, что после перехода его в христианство он никак не может заставить себя прежних богов считать бесами, демонами, князьями тьмы. Слишком многое оставалось в нем от язычества, причем помнилось только, хорошее, светлое…
Дион не заметил, когда Зарина, поотстав от войска, поравнялась с ним. Ее высокий, словно пение звонкой флейты, голос заставил вздрогнуть старого воина.
— Почему опять печален, доблестный темник?
Суровый эллин почти никогда не улыбался, и причина печали, как казалось Зарине, крылась в его одиночестве.
— Прекрасная моя повелительница знает, наверное, почему я очутился среди ее мужественных подданных?
— Да, знаю. Мать пересказала мне донесения наших лазутчиков в Танаисе. Мне искренне жаль твоих друзей и сына.
Дрогнули брови Бородатого Хромца, опустилась на грудь поседевшая в боях голова. Печально, с расстановкой, будто слова причиняли ему боль, он сказал:
— Детей мне легко вновь прижить… Еще неизвестно, будут ли они хорошими… А такого сына, как Аполлоний, больше уже не будет…
— Жив ли он, твой сын?
— Много раз вопрошал я об этом бога. Но небо молчит…
— А что бывает с душами у вас, эллинов?
И опять Дион предпочел умолчать о Спасителе. Он не мог смущать наивную душу молодой дикарки
