для подпорок, поле пробороздить и рассаду посадить.
— Говорить-то говорил, а кто его знает, так ли это. Сказать легко, а на самом деле там и жара большая, здоровью вредит, и звери ядовитые укусят, не дай бог, а человек весь раздуется, как жаба. У нас жары нету, я так скажу, голодать не голодаем, воду свежую пьем, а у моря, когда солнце печет, они по ней стоскуются.
Старики помолчали. Теща Бастиансито похлопывала себя худыми, словно тростины, руками по слабым старческим ногам. Потом, все похлопывая, она заговорила, а дон Бастиан тем временем доставал связку сигар из кукурузных листьев, чтобы самому покурить и родню угостить.
— Прости меня, господи, это им Кучо голову задурил. Он и сказал, что бананы эти покупают прямо тут же иностранцы и платят золотом. Такие сказки им плел, горбатый…
— Кучо мне кум, Бастиансито он крестный, а все же… — начал дон Бастиан, поднося сигару, которую он уже раскурил, к сигаре свата, но тот перебил его и сказал, прежде чем закурить:
— Чахоточные вечно выдумывают. Они все так, больные, мерещится им…
— Одно мы знаем: дети-то ушли… — проговорила хозяйка, и голос ее был словно влажный пепел. Сигару она сосала, жевала губами и беззубыми деснами. Солнце уже пекло, и сухие деревья чуть не горели в полуденном зное, как табачные листья.
Гость долго и медленно курил, глубоко затягиваясь, а потом собрался уходить, но тут вернулись братья Гауделии — Хуан Состенес, Макарио и Лисандро. Они приехали верхом, еще в седле поздоровались с доном Бастианом и сказали, что им встретился какой-то пеший человек, который нес ему письмо от Бастиансито.
Под полуденным солнцем еще печальней и пустынней были земли, высосанные посевами. Деревья тут вырубили, и хорошую землю размыло, остались камни да известь, голые овраги и, в знак беды, печи для выжигания извести.
Братья Айук Гайтан сказали дону Бастиану про письмо, спешились, привязали коней и, один за другим сняв шляпы, скрестили руки и поздоровались с отцом и матерью, а старый Бастиан, не задерживаясь, пошел искать письмоношу.
Вскоре Хуан Состенес, а за ним Макарио и Лисандро пришли к Кохубулям справиться, что там еще в письме. Таким хитрым способом они давали понять, что немного уже знают. Но сеньор Бастиан, человек дошлый, тут же их оборвал:
— М-м-м… Мало там чего…
— Отец велел нам, — сказал Хуан Состенес, парень кривоногий и большеголовый, — чтобы мы ему весть принесли, здорова ли сестрица, и как там Бастиансито, и нашли они работу или нет…
— М-м-м… Все у них хорошо, не болеют, крыша над головой есть. Я лучше сам поеду к отцу. Или вот как: мне в село надо, так вы ему скажите, чтоб он меня у мостика поджидал, я там поеду…
— Бедная сестрица! — воскликнул Лисандро, прибивая сестриного свекра гвоздями черных глаз и молотком сердитого сердцебиения к воображаемому кресту, на котором, по его мнению, тому следовало бы провисеть всю жизнь. И еще нагло добавил:- Хоть вы и не виноваты, а бедная она, бедная.
Кривоногий, коренастый, большеголовый Хуан Состенес ушел; за ним, сказав свое слово, и Лисандро, а потом и смугло-зеленый, словно бутылка, Макарио. Когда они удалились, дон Бастиан встал в дверях, качая седой головой — седые пряди падали ему на лоб, — и развздыхался.
— Как же, все им скажи… Да ни за что на свете…
По дороге в село дон Бастиан увидел у моста, переброшенного через каменистую речку, невысокого человека, а подойдя поближе, узнал свата. Тот поджидал его. Иногда дон Бастиан забывал, как того зовут. И сейчас вот забыл. Как же зовут Айук Гайтана? Подъехав вплотную и наклонившись к нему в седле, он вдруг припомнил: Тео.
— Заждались меня, дон Тео, а я… — вежливо начал он. — Не думал я, что вы так рано выйдете, и долго бумажки одни искал…
— Как они мне передали, я сразу пошел, думаю, скорей об дочке узнаю. Непонятно что-то с этим письмом, забеспокоился я, может, им плохо, а вы ребяткам не хотели сказать…
— Вот письмо, дон Тео, вон оно, тут…
— Слово — одно, а правда — другое, она похуже, дон Бастиан. Бывает, слышишь что-нибудь или читаешь и думаешь: был бы мост вроде этого, через речку из слов, на ту сторону… Да вы не сходите с коня, я и сам пойду чего купить, дома нужно… свечек там, мучицы, соли…
Маленькое селенье — соломенные хижины, укрывшиеся под деревьями, словно спускалось к речке, чтобы вымыть ноги, выстирать тряпки, разложенные на берегу. На главной улице, крутой и мощеной и названной в память страстей господних, находились торговые заведения. В облупленных домишках, похожих на скорлупки окаменевших яиц, продавали преимущественно водку.
— Хотел я вас рюмочкой угостить, мы бы и письмо почитали, читайте вы, я его наизусть помню. Пришлось шестьдесят с лишним раз прочитать…
В кабачке свисали с потолка бамбук и серпантин — наверное, здесь готовились к празднику. Старики сели к столику, чтобы прочитать письмо. Перед ними стояли две стопки водки, принесенные служанкой, и тарелка со щепотью соли и тремя ломтиками зеленого манго.
Дон Бастиан вынул письмо Бастиансито из жестяной трубочки, в которой носил свернутые бумаги, и протянул его дону Тео Айук Гайтану. Старый Айук взял письмо, положил ногу на ногу, одну слабую старую ногу на другую, и потянулся за рюмкой, чтобы выпить, прежде чем приступить к чтению. Вроде бы дурных вестей быть не должно. Дон Бастиан искоса глядел на него, чтобы увидеть, как заиграет радость в его морщинах.
— «Мак-ка-ве-и…» — разбирал дон Тео. «Маккавеи». И как только вспомнил, что это место зовется «Маккавеями»? Невеселое имечко — так и тянет забыть. А вот они, молодые, ничего не забудут. Значит, «Маккавеи», сеньору… дону… дону… дону…
— Особенно все помнится, дон Тео, когда уедешь подальше. Блох и тех припомнишь, и где они тебя кусали…
— «До-ро-гие ро-ди-те-ли… кланяемся вам, — то про себя, то вслух читал дон Тео, — и надеемся, что все у вас по-старому. У нас божьей милостью все хорошо, и я вас прошу, покажите письмо родителям моей жены, чтобы они про нас знали, и поклонитесь им от нас. И еще хорошо, если ребята, братья Гауделии, тоже приехали бы сюда, к нам. Тут очень много земли, прямо стыдно на ней не сеять. Мы уже купили участок и дом почти что построили. Само собой, денег, что я выручил за дрова, хватило лишь на половину участка, а больше я рассказывать не буду, пускай ребята приедут и сами подивятся. У Гауделии уже много кур, с полкурятника будет. Она вам очень кланяется. Повстречаете крестного, скажите, что сеньор Лусеро, к которому он нас послал, очень нам помог, не знаем, чем и отплатить ему, и жене его, сеньоре Роселии, и деткам, Лино и Хуану, они уже совсем большие. Крестный их не видел. Мы купили участок рядом с их семейством, и все вместе работаем. По другую руку и позади нас земля одних иностранцев, она — донья Лиленд, он — дон Лестер. Мы с ними подружились, они тоже бананы разводят…»
— Дон Тео, — перебил дон Бастиан, уже увидевший, что старик рад, пойду-ка я бумажки свои отнесу. Письмо вам оставлю, только сыновьям не давайте, еще поедут туда…
. — Да пускай их! Лучше смолоду удачи искать. А то что мы тут живем, маемся… Одно слово, что сыновья мои землей владеют. На самом деле дровосеки они.
— Ох, дон Тео, и что вы только говорите!
— Правду говорю. Кто живет, где родился, хоть и жизнь у него как у дохлой курицы, — глупый человек. Думает, значит, нигде ничего получше и нету…
Спустился вечер. В селенье загорелись два-три огонька, незаметных, как и домики. Река, сжатая скалами, шумела во мраке, будто пьяный.
— А Педрито все у нас, — сказал дон Бастиан, вернувшись домой.
— Да, все не еду, тут такое дело…
— Какое, Педрито?
— Такое…
— Скажи нам, Педрито, родные ведь, не кто-нибудь.
— Да вот дочка моя, которая за Губерио…
— За Губерио у вас Мария Луиса…
