Письмо Бастиансито Кохубуля ходило по рукам, и только те, кому говорить не хотелось, не сказали о нем дурного или доброго слова.
— Враки! — говорил один из зятьев Педро, другой, не Губерио. — А если бы и правда, кто ж это родителей оставит, чтобы принести плод в чужом крае!
Педро не слушал, но слышал.
«Вы, зятья мои, — думал он, — принесли здесь горький плод, плод смерти. Когда ты ленишься, сидишь сложа руки, тебя только и тянет что ни час спать с женой. Благословенны дети, которые оставляют родителей, отрываются от них и расцветают пышным деревом там, где господу угодно! Благословенны дети, которые не засыхают тут черствой коркой — от нее нам, старым, только суше — и уходят далеко, дают побеги и гроздья, а потом сами они или весточка от них приносят молодость старому стволу, и мы, родители, оживаем от того, что они выжали из жизни живительный сок, а не покоятся здесь тихим пеплом смерти!»
— Ничего в письме нового нету, — говорил еще один гость…
— Кто не знает, что бананы дают самый лучший урожай? Зато в тех краях одни болезни да опасности… Вот хоть Кучо, к примеру, как в бубен бьет, когда закашляется…
— Тоже мне, сказал! Чем-то рисковать надо. Все бы рады, чтоб картошка чищеной росла, чтоб земля тебе родила и доход давала без всяких опасностей. Тогда ты лучше умри и отправься на небо. Оно верно, если кому и тут хорошо, ему ехать незачем. Многого недостает, но он уж приноравливается, ему так легче…
Педро не слушал, но слышал.
«Вырастить дерево, — думал он, — вырастить сына! У нас тут у всех по многу детей, но никого мы толком не вырастили, никто не продолжает нашу жизнь… А что до деревьев — черта с два, мы их на дровишки рубим, тем и живем, что губим лес!»
Ночной ветерок заносил порой в дом сухие листья, и казалось, что, улетая, он вот-вот унесет покойницу. Отдаляясь от жизни, она все больше желтела, обращаясь в сухой мешок из кожи, которая сморщилась, а к утру и посинела.
Вошла Доминика, другая дочка дяди Педро; живот у нее был огромный. Муж ее, молодой крестьянин с жесткими волосами, разговаривал о письме Бастианамладшего.
— Вот ты тут рассуждаешь, Бехуко… — начал Бастиан-старший; когда он зашел в комнату, тот курил с доном Тео сигары.
— Не рассуждаю я, а не могу вынести, чтобы меня на это побережье гнали, там всяких мошек полно! Да и зачем, мне и тут хорошо. Оно, конечно, доходу немного, земля вся выжатая, на бобы да на маис больно смотреть, а все ж, если ее удобрить…
— Удобрения дорогие, — сказал дон Тео. — Разве что оставить нам в покое последние дубовые рощи и отправиться в поля по большой нужде.
— Ох, вечно вы, дон Тео! Грубиян вы…
— А ты — палка палкой: куда воткнули, там и стоишь. Семью какую наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..
— Что, лучше будет, если я, чтобы перед людьми выставляться, к морю уеду да от лихорадки какой помру или вернусь, как Кучо?
— А тут ты помрешь от нищеты, потихонькуполегоньку, и не ты один, а со всей семьей, потому что ее нечем кормить, и лекарство купить не на что, и детей по-людски вырастить, вот какие растут, ножки — проволочки, личики тощие, чисто зародыши, пузо подвело, а все потому, что матери их толком покормить не могут.
По кашлю можно было узнать, где сейчас Кучо. Он еще больше ссутулился, глаза ввалились, остекленели, веки сморщились и набрякли, нос обтянуло, как у мертвеца.
— Ну, кто же я такой? — спрашивал он у слепого, который подошел к нему поздороваться и ощупывал грубую одежду из жесткой шерсти, потому что те, кто стоял рядом, просили угадать, кто перед ним.
— Я по голосу скажу… Кто ты?
— Отгадай загадку!.. Я — больной, а проповедую жизнь тем, кого бог не обидел ни здоровьем, ни разумом, и руки у них есть, чтоб трудиться, и много лет впереди.
— А, ты деловой мертвец!
Даже Кучо рассмеялся таким словам.
— Верно, деловой мертвец. И дело мое гроб, но я последний голос трачу, чтобы целое войско молодых и живых людей убиралось отсюда туда, на побережье. Там идет борьба, достойная мужчины, надо отвоевать у моря землю.
— Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь…сказал кто-то.
— А черт вас дери, вы бы хоть слушали! Какие вы мужчины? От лени обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!
Кучо кашлял, кашлял, кашлял… Когда приступ прошел, он вынул шелковый платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод, пробежавший по спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.
— С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! — Сказавший это подошел к Кучо и ласково похлопал его по плечу.
— Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого! Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть, а храбрости нет, чтобы бросить эту высосанную землю и отправиться поглядеть, что там наработать можно!
— Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и сам толком не знаешь, что говоришь.
— Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто уже не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться — это как деревья на берегу, по маковку в воде. Пена там, камни, а видны зеленые ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у самого моря. Тысячами стоят — стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто там? Никого из нас.
— Все у тебя море да море… И я его видел, Кучо…
— Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место там, в низинах,? где зелень — зеленая, как попугай, и все тебе даром дается… На что сеять больше маиса, если початки множатся сами, а бобы — как темные пятна у беременной на лице. Вы поймите, когда я гляжу на ваши посевы, мне все кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц…
— Когда я был молод, — сказал слепой, — проходил тут один человек, искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли у Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в родительском доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не хотел оставлять стариков, родню, к которой в гости ходишь, танцы, невесту, словом — все, чего я лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла мне глаза… А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если уж непременно бог мне велит быть слепым, не побирался бы… — Слепой глубоко вздохнул, покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: — Черт меня дери… Пощупаю-ка я лицо покойнице — она ли это умерла, добрая такая женщина… ей бы жить и жить… узнаю, какой меня ждет холод, когда я без помощи остался… ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на кухне меня кормила… Когда детей наплодишь, как поросят, зачем же умирать?.. А все из-за Губерио, подлеца… разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет, будит ее, щупает, будто отродясь с женщиной не спал… подлец он… плохой человек!.. Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала… и знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит… «так оно и вышло, а не должно бы… Нет правды в мире, нет правды у бога, и у человека нет правды!
Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился, вдохнул запах цветов и миртовых веток и ощупал мертвое лицо, чтобы убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.
Из какой-то двери вышел мальчик и стал колотить его, чтоб он ушел. Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать, он страшно сердился на слепого.
Горестному детскому плачу, пронзительному, звериному реву детеныша, вторил тихий плач слепого старика с длинной бородой и прямыми седыми волосами, похожими на хвост пегой лошади.
