– Ничего, – ответствовал Десяткин. – Правда, жарко…
– Жарко… жарко… – прошелестела толпа.
– А кто правит нами? – вопрошал смутный силуэт.
– Как кто? – удивился Валера. – Ельцин!
– Он царь?
– Президент.
Темный человек заплакал.
– Ты чего? – снова удивился Валера.
– Он там… Я тут… Томлюсь… На троне самозванец… И поелику мне… Угрюмые лета… Последний оборванец…
– А скажите, милейший, – оборвал эти причитания доброжелательный голос, – как там поживает Александр Владимирович?
– Какой Александр Владимирович? – не понял Десяткин.
– Руцкой.
– Поживает?.. Я, собственно, с ним не знаком… Наверное, живет неплохо… – пробормотал Десяткин.
– Когда выступаем? – спросил тот же голос.
– В каком смысле?
– На штурм.
Однако Десяткин не успел назвать точную дату выступления, потому что беседа была нарушена жестяным голосом нянечки, приглашавшей больных к обеду.
Все сразу потеряли интерес к Валере, и он остался в одиночестве.
– Вставай, новенький, – услышал он над своей головой. – Двигай в столовую.
Но Валере есть не хотелось; он поудобнее устроился на своем лежбище и задремал.
Проснулся он от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо.
Десяткин вскинулся и различил в полутьме горбоносое злое лицо и сверкающие глаза.
– Курить есть? – спросил незнакомец.
– Нету, – растерялся Десяткин.
– А чай?
– Откуда?
– Так ведь ты только что с воли…
– На улице меня забрали. Понимаешь, ни сном ни духом…
– А, на улице?.. – протянул горбоносый. – Значит, ничего не заховал?
Десяткин удрученно помотал головой.
– А бабки?
– Сдал, когда переодевался.
– Ну ты лох…
– Так все равно завтра выпустят.
– Завтра? Ты, парень, что-то путаешь. На один день сюда не запирают. Месячишко прокантуешься, а то и больше.
– Не может быть. Ведь доктор обещал…
Горбоносый хмыкнул.
– Они всем обещают. А как иначе? А то бузу затеешь. Начнешь коленца выкидывать. Нельзя! У меня, вон, принудлечение. Уж лучше здесь, чем на зоне… А ты – лох. Без курева и чая здесь долго не протянешь. Впрочем, поправить недолго. Черкни маляву на волю. Я передам. А ты мне за это печатку чая. Добре?
– Какую маляву?
– Ну, записку бабе твоей или еще кому. Чтобы знали, где ты есть, и дачку принесли. Усек?
– Усек, – промычал Валера, потрясенный сообщением незнакомца. – Ладно, я подумаю.
– Думай пошустрее. – С этими словами горбоносый удалился.
Валера откинулся на серую и плоскую, как доска, подушку и закрыл глаза. Он был в отчаянии. Месяц! Или того больше. Но ведь этого не может быть! Без него все полетит к черту, товар останется без присмотра, должники… кредиторы… Нет, даже страшно представить… Что же делать? И почему с ним такое случилось? Неужели – случайность? А если нет? И он снова попытался восстановить цепочку событий.
Вся эта галиматья началась с ним после прихода непонятной девки. Спал он с ней или не спал? Вроде спал. А потом? Она исчезла, ничего не сказав, и началось… все это. Глюки. Еще спервоначалу у него возникли подозрения. Потом они пропали, но теперь… А если ее все-таки подослали? Конкурент Боря. А что? Очень может быть. Про то, что он отправился в Чернотал, Боря, конечно, знал, потому и послал следом за ним «бээмвэшку». Проследить, значит. А уж на другой день, на выезде из деревни, подсунул девку, чтобы она запомнила его в лицо. Да и просто познакомилась. А после того как он, Десяткин, высадил красотку возле тополей, та, естественно, прыгнула в другую тачку – и вперед. Правда, он точно помнил, иномарка его больше не обгоняла. Ну и что? Они вполне могли поехать другой дорогой. Тут в степи их полным-полно. Затем эта самая Мара является к нему домой, строит глазки, раздевается и… Короче, траванула его чем-то. Но ведь они ничего не пили… Так ли уж? Совсем ничего. Может, чай, воду, наконец… А может, она ему, сонному, сделала укол или влила что-нибудь в рот? Конечно, все это довольно мудрено, да и непонятно, для чего затеяно. Если бы он, Десяткин, так уж мешал Боре, не проще ли было припугнуть его, избить, в конце концов? Все так. Но ведь должно же быть какое-то объяснение…
Десяткин вдруг вспомнил про врача, который определил его сюда. Иван Софронович… Он, кажется, говорил, что знает Борю, вернее, намекал, что знает. Прямо, гад, не сказал. Неужели все подстроено? Боря дал этому Софронычу на лапу, и тот законопатил Валеру в дурдом и продержит тут, сколько заблагорассудится. Труба!
Что же делать? Передать через этого уголовника записку на волю? Но кому? Жены в городе нет. Близких друзей, кому можно доверять, – тоже не имеется. Так что же делать? Что делать? В полумраке сновали серые тени, и Десяткину вдруг стало так страшно, что он заплакал. Поплакав немножко, он снова задремал. Проспал и ужин, а когда проснулся, тотчас сообразил, что на дворе ночь. По отделению разносился тяжелый храп, изредка перемежающийся стонами и прочими звуками. Валера вздохнул и перевернулся на другой бок. Все те же мрачные мысли одолевали его: что же все-таки случилось и как освободиться? Ведь здесь и впрямь недолго сойти с ума…
Десяткин ворочался с боку на бок, отчего древняя кровать пела всеми своими пружинами на разные лады, – очевидно, повидала на своем веку не одну сотню горемык, подобных нашему герою.
Вдруг рядом с кроватью послышалось какое-то бормотание. Страдалец открыл глаза и с ужасом увидел: рядом колеблется что-то белое и бесформенное. От страха Валера громко икнул.
– Тише, – послышался приглушенный шепот.
– Кто это? – со всхлипом произнес антиквар.
– Молчи, дурень!
Десяткин закрыл рот, лязгнув зубами.
– Вставай, – прошептала белая фигура, и Валера понял, что перед ним женщина в белом халате.
Он покорно поднялся.
– Ты хочешь отсюда выйти? – спросила незнакомка.
– Еще бы, – пискнул Десяткин.
– Могу помочь, но не бесплатно.
– Сколько?
– Тысяча долларов.
– У меня с собой нет, но я отдам, клянусь, отдам… – с горячностью заметил Десяткин.
– Идем, – приказала женщина.
Она взяла его за руку, и Десяткин невольно удивился – какая у нее сухая и жаркая ладонь… Не зная, что и подумать, Валера покорно засеменил следом за женщиной. Щелкнул замок, и заветная дверь распахнулась. Путь к свободе был открыт. «Какая тысяча долларов?! – пронеслось в голове у Валеры. – Да хоть миллион… хоть миллиард…»
Они вышли в небольшой, совершенно пустой вестибюль. Женщина все так же крепко сжимала руку
