обижайтесь.
Его жена Барбора пожалела нас, — мол, от голоду-то не дойдут ещё до этой самой радуги — и дала нам по куску хлеба, да пива к нему.
— И нечего вам ходить в Незабудин или к «Марьянке». — Глядите, вон ваша радуга уже бледнеет.
И правда, на небе держалась уже одна только пёстрая полоска, будто кто-то махал на прощание лентой. Это таяла радуга.
Что делать, — поехали мы с Королями сено косить. Хоть дело полезное сделать, не то что радугу смотреть… Но всё же осталось у нас сожаление.
— Всё равно, — сказал Человечек, — хоть они и старожилы, а могут всего и не знать. Может быть, мы увидели бы краски, которых ещё никто не видел… Пусть там только и есть что гнилой мост, — но кто нам за это поручится, если мы сами там не были?
Если вы когда-нибудь захотите добраться до радуги, постарайтесь обязательно дойти до Незабудина. Или хотя бы до развилки «Марьянка».
Как-то ранним утром мы отправились за город на трамвае. Доедем, мол, до конечной остановки в Либоце, а там видно будет.
Погодка подгуляла — день был серенький, без солнца, и Прагу засыпали красные листья деревьев, которые ещё недавно цвели.
В трамвае было пусто — только мы да кондукторша, да на следующей остановке подсели парень с девушкой, совсем обыкновенные, немного сонные и тихие.
Они сели напротив нас в уголке, и парень взял девушку за руку.
И вдруг глаза у этой девушки наполнились слезами — она даже закрыла их. Её узенькие плечи согнулись, а маленькие губки чуть заметно дрожали.
Совсем, совсем почти незаметно.
— Ну что ты, что ты, — нежно сказал парень, — не надо!
Девушка как-то по-детски потянула носом и сжала его пальцы коротким, горячим пожатием.
— Два года быстро пролетят, — весело сказал парень. — Два года — это что, Маруня, оглянуться не успеешь.
— Да, — сказала она, — два года пролетят…
Мы даже не разглядели, какие у неё глаза, потому что она их ни разу не открыла. Но скорее всего они были чёрные.
— Ещё целый день впереди, — бодрясь, произнес парень и поправил галстук. А она ничего не ответила, только улыбнулась такой слабой, несчастной улыбкой.
Потом нам нужно было сделать пересадку; мы вышли и долго смотрели вслед уходящему трамваю. За стеклом виднелись две головы — светлая и тёмная.
Мы увидели даже, как кондукторша зевнула, — наверно, заканчивала ночную смену.
— Папа, — вдруг сказал Человечек, — что-то мне сегодня так грустно… Наверно, потому, что осень уже.
И ещё спросил:
— Слушай, а почему взрослые люди тоже держатся за руки?
Сначала небо было лазурным с сиреневым предвечерним оттенком, а потом, на прощание, вспыхнуло тёмным лихорадочным румянцем, как это бывает осенью. Свет в последний раз отразился во Влтаве и сменился тенью.
А мы всё ещё гуляли, — этот вечер чем-то поразил нас. Зажглись фонари, мир сразу стал серьёзнее, голоса прохожих звучали приглушённо.
Одно окно в старом доме было освещено бледно-розовым светом, а за окном кто-то играл на рояле. Сначала какой-то вальс Шопена, а потом «Маленькую ночную серенаду».
Мы остановились и стали слушать. Человечек притих — он был в восторге[9].
— Папа, — сказал он, — давай останемся здесь до утра…
Конечно, этого мы не могли сделать. Но музыка текла, густая и сладкая, как мёд, и мы ещё постояли немного под окном.
— Папа, — сказал Человечек, — как мы с тобой любим друг друга…
— Ты слушай, — говорю я, — это «Маленькая ночная серенада».
Он задумался.
— Ночная — это правильно, — молвил он наконец, — а почему, папа, она маленькая?
— Ну, — отвечаю, — маленькая она потому, что… Маленькая серенада, это когда… Просто, когда она маленькая, понимаешь?
— Да, папа, — отвечает. — А когда серенада бывает большая?
— Не мудри, — говорю я, — слушай лучше, какая прекрасная музыка. Такая нежная, словно тебя гладят по лицу.
— Ах, папа, — говорит он, — как мы с тобой друг друга любим… Папочка, останемся здесь до утра…
Но музыка вдруг умолкла, и вскоре погас розовый свет в окне.
Но мы всё равно ещё не пошли домой.
— Папа, — спросил он, — эта музыка совсем маленькая? Как я?
— Ну, — говорю, — видишь ли, эта музыка… Как бы тебе сказать… Музыка растёт…
— Это хорошо, — перебил он меня, — хорошо, что у детей есть своя маленькая музыка. А вообще, что такое музыка?
— Ты ещё не знаешь? Да ведь музыка — это… Ну просто, когда играет музыка… Как бы тебе это поточнее объяснить… Понимаешь?
— Да, папа, — отвечает, — музыка — это когда уже совсем невтерпёж и хочется заиграть…
Помолчав, он стал просить:
— Давай петь, папа… Маленькую ночную серенаду… Ладно?
— Да я не умею петь, — ответил я, чуть-чуть покраснев.— Лучше пойдём домой слушать радио. Хорошо?
— Да нет, — давай, папочка, попоём… Мне уже просто невтерпёж.
И мы запели — немного фальшиво пели, зато долго.
Наверное, нас услышали за тем окном. Потому что там опять зажгли розовый свет и снова погасили.
Мы шли по багряно пылавшему лесу. День стоял тёплый, в нём ещё теплилось лето, но небо было не совсем чистое: низко над нами нависли желтоватые тучи, и на всём мерцал мягкий предвечерний свет, неверный, как пламя свечи. Все деревья были схожи друг с другом: под каждым порывом ветра с них дождём облетали листья.
А листьев было как звёзд на небе. Только звёзды не остаются на месте и увядают гораздо, гораздо медленнее.
И нам вдруг пришло в голову: а может быть, и звёзды растут на огромных деревьях, которым нет ни конца, ни начала? Ведь порой по ночам звёзды кажутся нам золотыми плодами…
«Нет, это неправдоподобно, — сказали мы себе, — потому что тогда, значит, можно было бы стряхивать звёзды, как груши, — но кто в силах раскачать эти звёздные деревья?»
Так вели мы бесплодный разговор — о листьях, о звёздах.
Хорошо было нам в этом светящемся осеннем лесу. А вдруг на нас откуда-нибудь смотрит серна, а мы и не догадываемся…
