слышно, а кофе подавать рано. К омлету и не прикасаются, все разговаривают. Вот замолчали, но все равно не едят.
— Нет, — сказал Артем, как только удалилась официантка, — не то совсем.
— Конечно, я — дура. Зачем это все сказала? Да я привыкла. Никто в редакции со мной не считается.
— Я-то считаюсь. И так не думаю…
— А! Замнем для ясности. — Она вздохнула и рассмеялась громко, на весь зал. — Ты, конечно, не думал, ты просто не успел подумать. Поработаешь подольше и будешь как все. А я так на тебя понадеялась!.. Я ведь сама-то несерьезная. И как-то у меня все разбегается, мельчится. О чем бы ни взялась писать, хоть о строительстве нового завода, получается заметка в пять строк. А ты ведь и работать-то еще не умеешь и уже такой вопрос поднял!
Она достала из сумочки платок, и Артем ужаснулся, увидев, какие крупные и блестящие слезы выкатились из ее глаз. Он ужаснулся и растерялся. Что делать?
— Не надо, — взмолился он.
И она покорно ответила:
— Не буду. Видишь, какая дура. Тот день, когда мы с тобой по стройкам лазали, век помнить буду. Мы большое дело поднимали. На равных. И даже иногда ты к моим словам прислушивался. Спасибо тебе за это.
Подбежала официантка со стаканом воды. И Артем снова ужаснулся, перехватив ее гневный взгляд. Уж не думает ли она, будто он обидел Милану? Хотя, конечно, обидел, сам того не подозревая.
— Да что вы? — Милана засмеялась и погладила руку официантки. — Я же сказала: он — мой друг. Вы знаете, какие стихи он пишет! Вот когда будет литературный вечер, я вам билеты принесу.
— Омлет-то простыл. — Официантка растерялась. Стакан в ее руке задрожал.
Взяв стакан, Артем поднял его:
— За ваше цветущее здоровье!
— Да и в самом деле — поэт! — Осторожно улыбнувшись, официантка ушла.
— Молодец! — восхищенно-одобрительно сказала Милана.
— Кто молодец?
— Да ты, конечно. Умеешь выйти из положения. А я раскисла. Уж очень себя жалко стало. Даже есть расхотелось.
Но есть она начала, и не без аппетита. Глотая холодный омлет, Артем думал, как трудно все-таки быть самим собой даже наедине с такой девушкой, которая за что-то благодарна тебе. Хоть бы знать, за что? Ведь если бы не Милана, он один никогда бы не справился так скоро и хорошо с тем заданием.
— Самое трудное, — сказал он, — это быть самим собой.
Милана преданно посмотрела на него:
— А это надо?
Появился кофе. Уже не стесняясь официантки, Артем проговорил:
— Самим собой всегда надо оставаться. Это трудно, но иначе нельзя. Даже когда выходишь из трудного положения. И даже когда нет выхода. Стой на своем до конца!..
Официантка сказала: «О, господи!» и ушла. Милана промолчала, склонившись над своей чашкой. Артем подумал: «Глупо как я говорю, похоже на поучение. Оставаясь самим собой, я не должен пить кофе, которого не люблю». Но он тоже склонился над своей чашкой. Молча выпили кофе, который не показался Артему таким уж противным, молча вышли из столовой.
Дождь все-таки пошел, очень мелкий, как пыль; мостовые, тротуары, крыши — все покрылось тусклым блеском. В театральном сквере с деревьев срывались последние листья. Они уже не кружились в воздухе, а падали торопливо, как бы стыдясь того, что они так задержались на своих почерневших от дождя ветках.
— Осень, — сообщила Милана.
Артем согласился:
— Да.
Разговор на этом закончился, и они торопливо двинулись по улице, а так как до редакции было всего только два квартала, то молчание не показалось им затянувшимся.
Если бы Артему сказали, что виновником и вдохновителем всех этих событий явился именно он сам, то он только посмеялся бы над тем, кому могла в голову заскочить такая вполне нелепая мысль. Николай Борисович — вот кто достоин восхищения, вот кому надо подражать. Николай Борисович — друг и соратник Мастера и сам человек из той эпохи, которую принято считать легендарной. Она такая и есть на самом деле, в этом Артем никогда не сомневался.
И Анфиса — она ведь тоже из той эпохи — она запомнила Николая Борисовича как хорошего человека. Анфиса… Случайная встреча, случайный разговор о зримой связи всех явлений природы. Вот уж никогда не думал, что все это, такое случайное, врежется в память. И не только в память. Это где-то глубже. Раньше бы сказали — в душе, теперь принято считать — в подсознании, но все равно остается, как некая моральная таблица умножения, с помощью которой исчисляются сложнейшие действия и поступки людей. Сравнение, как и все сравнения, неточное. Артем еще не забыл, с каким трудом далась ему в свое время злосчастная таблица умножения и как до сих пор его угнетает и одновременно восхищает ее непоколебимая, ее железная логика. Когда он учил таблицу умножения, то все время пребывал в состоянии подавленности от сознания собственного ничтожества. И, одолев ее, не почувствовал облегчения, потому что, как оказалось, это было только порогом, за которым пошли такие математические премудрости, с которыми он так и не совладал.
И вот теперь перед ним новый порог. Избитое сравнение «Жизнь — это школа, это лучший учитель» не показалось уж таким избитым. Дважды два все равно будет четыре, хотя эту истину пытаются опровергнуть с помощью каких-то математических хитростей. Поколение за поколением учатся в этой школе, называемой жизнью, но все равно продолжают повторять одни и те же ошибки. Даже преуспевающие первые ученики не гарантированы от этого.
Сам не понимая почему, Артем очень часто вспоминал Анфису и тот мир, в котором она живет и по которому проносится на рыжем своем коне Нинка, учителева дочка в разноцветной короне. Он думал о взаимосвязи явлений природы и смутно догадывался о другой, незримой, но существующей взаимосвязи событий и случайностей, определяющих поведение людей, и совсем не догадывался о взаимной зависимости этих двух связей.
Он успел постичь только самое начало моральной таблицы умножения: всегда оставаться самим собой. Дважды два. Все еще было впереди, но, несмотря на это, сам-то он втайне считал себя человеком, уже хлебнувшим житейского опыта. И он, хотя и продолжал почтительно выслушивать старших, все же отваживался иногда вступить с ними в спор, высказывать свое особое мнение. Редко, правда, и пока что не очень уверенно, и далеко не со всеми.
Николай Борисович был одним из тех, с кем он не решился бы спорить. А последние события еще больше утвердили авторитет редактора.
— Ты о чем думаешь? — спросила Милана уже почти у самой редакционной двери.
Застигнутый врасплох, Артем признался:
— О таблице умножения…
— Ох и трудно же с тобой! — вспыхнула девушка и, не снимая плаща, скрылась в редакционном коридоре. Артем отдал свой плащ гардеробщице и прошел прямо в свой отдел. Там, как почти всегда, было пусто. В кабинете Агапова тоже. Тишина. Сумрак серого дня. По мокрым стеклам, извиваясь, бегут неторопливые ручейки. Артем включил настольную лампу и придвинул чистый лист бумаги.
В дверь заглянул Семен:
— Ты один? — Вошел и, не отходя от двери, спросил: — Не помешал?
— С чего это ты такой вежливый?
Правильнее было бы сказать не «вежливый», а «осторожный». Ходит, как кот вокруг горячей каши, и
