— По-видимому, все ваши старания ни к чему не привели. Услыхав нашу фамилию, он и ухом не повел. И тебя, наверное, забыл. А ведь это ты назвал его в газете стяжателем.
— Мы здороваемся и разговариваем. И, по-моему, ничего он не забыл.
Они вышли из ворот, молча прошли мимо скульптурного Горького, чьим именем назван парк, и только на улице отец снова заговорил:
— Если бы на свете вообще не было литературы, то, я думаю, люди не строили бы дома, мосты, дороги, а только и делали, что выдумывали бы порох и способы его употребления. Ты улыбаешься?
— Анфису вспомнил.
— Почему?
— Ей бы понравилось то, что ты сейчас сказал. Она считает писателей самыми хорошими людьми. Газетчиков тоже.
— Ну вот видишь! — обрадовался Олег Артемьевич. — Слово — начало всех начал, а литература — передовой и древнейший вид искусства. Все началось с литературы, именно слово стоит у истоков человеческой культуры. Древнейший житель пещер, нанося на каменные стены волшебные линии первых рисунков, меньше всего думал о живописи или о красоте. Он хотел рассказать своим сородичам и потомкам сородичей о своей жизни. Он создавал литературу, и мы сейчас, через многие и многие века, так и расцениваем эти первые доисторические знаки.
Они неторопливо шли по улице, и отец все говорил о могуществе человека, создавшего великолепный русский язык, и о том, что защита природы должна начинаться с защиты языка от всяких посягательств на его чистоту, что могут выполнить только те, кто глубоко изучает рождение слов, их первоначальное рабочее назначение и последующую эволюцию, — ученые. И только ученые. Защитник должен в совершенстве знать то, что он защищает и ради чего. Бороться можно, не только имея ясную цель. Этого мало. Нужны ясные и глубокие знания всего того, что сделано до тебя.
— К сожалению, тебя все это мало интересует, — с оттенком безразличия проговорил отец и надел шляпу, как бы показывая, что торжественная часть закончилась и можно вернуться к делам житейским.
Непочтительная мысль о том, что отец умышленно нарушает им же утвержденный закон — никогда никого не уговаривать, не навязывать своих мнений, — давно уже появилась у Артема. Утонченное проявление деспотизма, унаследованное отцом, вероятно, от его деда. Но сам-то Артем считал, что ничего такого он не унаследовал от своих предков: ни крутого нрава, ни упорства и целеустремленности ученого, ни революционной дерзости. Ничего. А без этих качеств честность и принципиальность сами по себе недорого стоят.
Словно догадавшись, о чем он думает, отец заговорил с таким безразличием, что Артем насторожился: готовилась атака. Всякий раз, желая прикончить оппонента, отец напускал на себя вот такое безразличие, делая вид, будто он утомился и готов к почетной сдаче. Усыпив бдительность противника, он стремительно переходил в атаку и добивал его.
— Когда-нибудь у тебя будет сын, и только тогда ты поймешь меня.
— Я всегда все понимал, мне кажется… Все, даже то, что ты не успел сказать…
Отец подождал, не скажет ли Артем еще что-нибудь, но не дождался и заговорил сам:
— Сын. Наследник всего, чем обладаешь ты. У него твой рот, твой голос, некоторые твои привычки и твой характер. Но как всего этого мало! Надо, чтобы сын унаследовал самое дорогое, что у тебя есть, что ты накопил за всю свою жизнь, — твои знания, опыт твоего труда. Надо, чтобы в твоем сыне продолжался не только ты, но и, это самое главное, твои мысли и твои дела. Я люблю жить и не хочу даже думать о смерти. Подожди, не перебивай… Но не очень-то я ее боюсь. Старики думают о смерти совсем не с таким страхом, как молодые, которым и думать-то о ней не положено. Так вот, когда я представляю себе, как чужие, равнодушные руки начнут извлекать из ящиков моего стола мои бумаги, записи, размышления — смысл моей жизни — и, даже не поинтересовавшись, что там, свяжут бечевкой и закинут в чулан… А может быть, это будут родные руки, для которых все это дорого только как память. Дорогой сердцу хлам, который без дела будет истлевать на почетном месте. Это еще хуже!
Никогда еще так отец не говорил. Артем был испуган, потрясен. Ему хотелось протестовать против… чего? Этого он и сам не знал. Природа! Все ли разумно в ней, в ее законах? Почему, когда человек так много узнает, овладеет мастерством своего дела, он должен умирать? Какая расточительность!
Они проходили мимо дома, возле которого раскинулся большой сквер со столетними липами и садовыми диванами под ними.
— Посидим здесь, — предложил отец. — Раз уж мы разговорились…
Дом, в котором проходили почти все литературные и музыкальные вечера. Здесь местными и заезжими литераторами было прочитано столько бессмертных произведений, что сама мысль о смерти никогда не заглядывала сюда. И даже костер, на котором тлели и дымили опавшие сухие листья, казался Артему жертвенником, зажженным в честь живой жизни. Только что-то пламени не видно, один дым.
Недолгое молчание нарушил отец:
— Нонна… — сказал он и замолчал, считая, очевидно, что этим все сказано.
Артем так его и понял. Вот на кого у него вся надежда! Ей продолжать его дело в будущем. Нонна. Это такой костер, в котором всего много: и огня, и дыма. Наверное, отец прав. Артем сравнил себя с библейским блудным сыном в тот момент, когда он удрал от отца: чувство свободы схлестнулось в нем с угрызениями сыновней совести.
— Сегодня у нее вечер, — напомнил отец.
— Да, вечеринка.
— Что-то очень современное? Модерн.
— Мама говорит, что еще в прошлом веке это считалось модерном. А сейчас кто его знает?..
Артему не хотелось продолжать разговор о Нонне, потому что тогда пришлось бы сказать о ее неуемной погоне за всяким новшеством. Он считал, что Нонна гонится за современностью, за ее формой. По существу, это только погоня за модой, стремление всегда и во всем быть первой. Сидеть в первом ряду. Она и вечер-то устраивает только для того, чтобы все в городе говорили, какая она современная, какая передовая женщина, что даже в мелочах она живет наравне с веком. И, надо сказать правду, ей это удается. Никакие ее модные выверты никогда не кажутся смешными. Знает меру во всем. Умна она или просто очень ловка, этого Артем до сих пор не мог понять. Наверное, одно дополняет другое. Она настойчива и в то же время не навязчива, но если в кого вцепится, то не отстанет, пока не добьется своего. Ее гибкую, но прочную хватку он испытал на себе, и только мужское самолюбие не позволяет ему сознаться в этом.
Он не любил ее и старался, чтобы это не было очень заметно, но разве от нее скроешь? Любит ли она его? Этого он не знал.
И вдруг в голосе отца послышались совершенно не свойственные ему ворчливые оттенки:
— Модерн. Это тоже уже было. Только тогда жили не торопясь.
— Время надо экономить.
— А зачем его экономить? Его надо с пользой расходовать. Жить вовсю. Жить каждым часом, каждым мгновением! Жизнь-то все равно идет, и этого мгновения больше не будет. А в сутках, как было, так и осталось двадцать четыре часа. Мы никогда не торопились жить и все успевали, а у вас все скачки с препятствиями. Как будто вас все время ждет такси с включенным счетчиком. Торопятся только бездельники и лодыри. И, наверное, преступники.
Никогда еще он не делил людей на «вас» и «нас». Что это, уж не старость ли? Артем с тревогой взглянул на отца.
— Не все же торопятся…
И отец тоже пристально посмотрел на него.
— Ты — нет, — проговорил он почему-то угрожающе. — Ты совсем не торопишься. — Он отвернулся и спросил: — Колесникову помнишь?
— Русская литература восемнадцатого века? Помню, но плохо. У нас она не преподавала.
— Ну, не важно. Она уходит в декретный отпуск. Подыскиваем заместителя.
— Ты хочешь, чтобы это был я?
