Старом Заводе. Никак не думал, что случайно вспыхнувшее воспоминание может овладеть человеком с такой неослабевающей силой.
Он даже с женой начал поговаривать о Старом Заводе.
— Вот настанет весна, — отвечала она, — съездишь, отведешь душу.
— Да, хорошо бы… — Он постучал пальцами по клетке, где неунывающий злыдень Сенька лущил подсолнушки, сбрасывая шелуху на что попало. Кто это придумал, будто у них схожие характеры? Чепуха какая! Но, вопреки этому, Николай Борисович подумал, что, в сущности, так оно и есть. И характером схожи, и занятием. Он сам тоже сидит взаперти в своем редакторском кабинете и неунывающе лущит рукописи. Только для шелухи у него имеется мусорная корзина.
— Что-то ты стал задумываться. О чем? — спросила жена.
— Так, глупости…
— В твои-то годы?
— Вот именно. А тебе не хочется посмотреть Старый Завод?
Она улыбнулась и покачала головой:
— Не очень. Я не люблю пасторалей, ты знаешь.
— Не то, совсем не то, — с досадой проговорил он. — И не пастораль вовсе. Там песок, сосны, кристальная вода. В наши годы и с нашим здоровьем… Если бы мы могли построить там дом!.. Да нет, хотя бы шалаш какой-нибудь…
«Наверное, старею», — подумал он, но мыслям своим о таежной деревне не противился и даже втихомолку начал подумывать о тихой жизни в избушке на берегу Сылвы. Да, именно тишины и одиночества хотелось ему, прожившему такую до предела насыщенную событиями жизнь, и только для того, чтобы подумать, привести в порядок свои воспоминания и наконец-то написать книгу о боевых друзьях своей мятежной юности. Может быть, даже не одну книгу, а для этого требуется тишина и полная свобода.
— Зачем мечтать о невозможном?
Он и сам знал, что это невозможно, у них никогда не водилось лишних денег, а тут нужны именно лишние.
— Ты права, — с досадой проговорил он, стряхивая с рукава подсолнечную шелуху. — От этой птицы мусора столько…
Осторожно взглянув на него, жена спросила:
— Тебе и в самом деле этого хочется?
Он только пожал плечами. Она сказала:
— В конце концов ничего невозможного нет. Это твои слова.
Николай Борисович промолчал. Он давно уже заметил, как иногда его слова оборачиваются против него. Чаще всего этим пользуется жена, утверждая, что все делается для его же пользы. Он не очень-то был в этом убежден, но никогда не возражал и никогда не спорил с женой. В конце концов она и в самом деле заботится о его благополучии. Да и не мужское это дело — спорить с любимой женщиной, тем более, если причиной спора является такое несбыточное дело, как постройка собственного дома.
«Вот настанет весна, пойдут пароходы, съезжу, повидаюсь с Анфисой, поброжу по лесам», — думал он, и это было пределом его мечтаний. Но даже и на осуществление этих скромных желаний у него не нашлось времени. Отпуск его подошел только осенью, да и тот по приказу врачей пришлось провести в Крыму. Потом снова началась привычная жизнь, и он все реже подумывал об избушке на берегу незабвенной Сылвы. Но мечта затаилась где-то в глубине памяти, в ожидании той тихой минуты, когда сможет напомнить о себе.
Так он прожил еще почти два года. Подошло событие, которого он ждал и о котором старался не думать, — его проводили на пенсию. Это был горький день. Печальное торжество с цветами, подношениями и прочувствованным чтением «адресов», вложенных в бархатные, кожаные и пластмассовые переплеты, одинаково пахнущие переплетным клеем. Его называли «человеком из героической легенды» и восхваляли с такой горячностью, что он понял: надеяться ему не на что. Болезнь не скроешь. И не скроешь того, как трудно ему приходилось за последние годы на работе.
И вот тогда-то вновь напомнила о себе притаившаяся до поры мечта о Старом Заводе. И жена, которая не забыла их давнего разговора, снова сказала, что все возможно, если очень захотеть. И она оказалась права.
Местное издательство затеяло серию книг о замечательных людях и предложило Николаю Борисовичу написать одну из них. Он согласился. Книга о старом его друге, знаменитом писателе. Придется поработать, покопаться в архиве, припомнить все, что еще не совсем быльем заросло. Прежде всего он решил поговорить с Михалевым, который после той истории в стройтресте ушел на пенсию. Помочь он не откажется, но как соавтор не годится. Если даже и согласится, то ненадолго — на первой же главе раздерутся.
Он позвонил старому другу. Договорились встретиться у заведующей архивом. Когда Николай Борисович пришел в назначенный час, Михалев уже сидел в сводчатом, похожем на монашескую келью, кабинете, выслушивая жалобы заведующей на тесноту архивных помещений. Николай Борисович тоже послушал. Потом их отвели в хранилище, и они углубились в изучение старых газетных подшивок.
Листая пожелтевшие, спрессованные годами страницы газет, они попытались заглянуть в свое прошлое. Сколько десятилетий прошло с той поры, когда они, начинающие журналисты, выхватывали прямо из машины эти вот самые номера газет, чтобы наспех пробежать их и ринуться дальше, к новым делам!..
Все помыслы их были так заняты будущим, что для настоящего просто не оставалось времени. Николай Борисович удивленно посмотрел на свой раскрытый блокнот, в котором не было еще ни одной записи. Какая непростительная беспечность! Жить в такое время и так пренебрежительно относиться и к нему, и к самим себе. Газетная скороговорка, мелькание дат, фамилий, почти всегда без имен и, конечно, всегда без отчеств. Ни слова о себе, о своих желаниях и волнениях. Если потомки вздумают по газетам составить хоть отдаленное представление о их личной жизни, то ничего из этого не выйдет.
Оказавшись в положении таких потомков, Николай Борисович и Михалев поняли, как они обобрали самих себя. Наследники, надеявшиеся на несметные богатства, обнаружили в сундуках только что-то вроде долговых обязательств.
— Да, — проговорил Николай Борисович, — не густо…
И Михалев сказал:
— Да. — И после недолгого молчания добавил: — Ты же не беллетристику сочинять собираешься.
— Хотел бы, да не дано мне…
— И хорошо, что не дано. Беллетристы! Их и без тебя всегда хватало, а умных журналистов почти что и нет.
— Ну, это уж ты загибаешь! А кто же умный? — насторожился Николай Борисович.
— Откуда я знаю? Есть, наверное. Ты, например.
— Спасибо… — Николай Борисович иронически улыбнулся. — Лестно, конечно. Ты Старый Завод помнишь?
— Я все помню.
— Вот это хорошо. Там старуха одна живет. Когда мы туда писателя возили, тогда она, конечно, молодая баба еще была. Тоже все помнит.
— Он с ней, что?.. — Михалев нахмурился.
— Ничего он с ней. — Николай Борисович поспешил пресечь подозрения Михалева. — Я хочу сказать, что она, несмотря на свои преклонные годы, помнит о нем то, чего мы и не знали никогда.
— Что же она, баба эта преклонная, может помнить? Ты что, видел ее?
— Давно. До войны еще. А недавно ее видел Артем Ширяев. Поклон передавала.
— Опять Ширяев… — Михалев нахмурился. — Вездесущий какой, — пробормотал он, чтобы Николай Борисович не подумал, будто он затаил неприязнь к этому молодому журналисту.
— Настоящий газетчик и должен быть вездесущим, — сказал Николай Борисович. — А, кроме того, Ширяев еще и наблюдательный, и думающий.
