поддерживала в нем эту уверенность или заблуждение, что в конце концов одно и то же для семейного счастья.
После работы он зашел к тестю, у которого была моторная лодка, и они договорились завтра же отправиться. Тут же к ним примкнули соседи, и воскресным утром три моторки вышли из затона, где была лодочная пристань, и взяли курс вверх по Каме.
— Тут деревенька есть, Старый Завод, — сказал тесть. — Так сразу за ней. Из всех мест место!
— Та самая деревня! — воскликнула Надя. — Это о ней ты рассказывал? — спросила она у мужа.
Он не ответил. Она сидела, прижавшись к нему и укрывшись его плащом от прохладного ветра и волн, которые подкидывали лодку. Глухо ударяясь в днище, они вдруг взрывались белыми космами, обдавая всех в лодке брызгами и водяной пылью. Наде было тепло и уютно, рука мужа лежала на ее талии, она была спокойна и так привычно счастлива, что даже и не думала о счастье.
— Уцелела деревенька, — услыхала она голос отца, и ей показалось, будто муж вздрогнул и его рука крепче прижала ее.
— Ты что? — спросила она. — Холодно?
— Да так… — ответил он. — Смотри, как красиво.
О красоте он сказал только для того, чтобы отвлечь внимание жены, зная ее чувствительность ко всему, что считалось красивым. Сам-то он так и не успел ни рассмотреть, ни прочувствовать красоту здешних мест. Просто не до того ему было в то время. Много забот тогда свалилось на него. Пришлось поработать и ему, и его славной бригаде. Ребята валились с ног от усталости и красоту только во снах и видели, да и то урывками. А потом наступил тот памятный последний вечер, когда он увидел и пережил тихий закат, когда что-то умирает и что-то нарождается.
Вот этот острый мыс с искривленным тополем. Стоит, как на страже, охраняя вход в бухту. И там, в самом дальнем конце, плетень, почти невидимый в зарослях тальника и черемухи. За плетнем старая изба, тесовая крыша в зеленых полосах бархатного мха и в чешуйках лишайника. Столетние и вечно молодые тополя чуть раскачиваются и трепещут каждым листком. Все, как было, и все на своих местах.
Но вместе с тем Андрей Фомич заметил много того, чего не было раньше в деревеньке, списанной в расход. Ему поручено было привести приговор в исполнение. Не поднялась у него рука. А сейчас выросли новые дома, и в старых домах заиграла новая жизнь. В бухте у мостков покачиваются лодки. Два человека сидят на свежеотесанном бревне: один курит, другой точит топор. Андрей Фомич позавидовал им придирчиво, как завидует мастер, наблюдая работу другого мастера.
И даже когда проехали Старый Завод, он все еще завидовал тем плотникам, и у него было такое чувство, будто ему помешали сделать что-то такое, главное, что он мог сделать и должен был сделать.
Место, выбранное тестем, действительно из всех мест оказалось самым лучшим — невысокий берег, береза, вздремнувшая в надвигающемся полуденном зное, и кругом большой поляны молодой смешанный лесок. Тут они и расположились.
Стоял конец весны. День шел по земле во всей своей славе, и земля лежала во всей своей красе. Радостно и самозабвенно, как озорной мальчишка, купалось солнце в лениво набегающих облаках. Блестела земля каждой травинкой и река каждой каплей. Тени облаков бежали по сверкающей воде, по золотой поляне, по деревьям и по людям.
Но во всем этом Андрею Фомичу виделась одна только ликующая враждебная ему сила, а он скоро дошел до такого зыбкого состояния, когда человеку надо показать, что он никого не боится и готов постоять за себя. Его обидели, помешали сделать то, что он хотел и не смог, а смутное сознание того, что он сам себе главный обидчик, еще больше раздражало его. И он сейчас должен что-то сделать, кому-то что-то доказать, отомстить за какие-то старые обиды.
А тут, как всегда бывает в нетрезвой компании, затеяли спор, сколько лет вон той елке, что выросла на полянке отдельно от всех других. Никто толком этого не знал, поэтому спорили долго и бестолково. Тогда кто-то сказал, что если елку срубить, то тогда только и можно с точностью определить ее возраст. Но под рукой оказался только рыбацкий топорик, который прихватили на всякий случай.
— Этим не срубишь, — заметил тесть.
Тогда разгорелся спор, можно ли этим топориком свалить елку. Андрей Фомич сказал, что может сделать это за пятнадцать минут.
— И за час времени не свалишь! — орал тесть. — Куда тебе! И не берись! Не срамись перед народом!
Продолжая спорить с тестем, Андрей Фомич в то же время спорил с какой-то непонятной силой, которая шла на него со всех сторон, и он думал, что стоит ему показать свою силу и ловкость, как она, эта непонятная сила, отступит. Все, кто тут сидел и лежал на травке вокруг измятой скатерти, вместо того чтобы замять спор, принялись со всей серьезностью обсуждать, возможно ли легоньким топориком срубить такую толстенную ель.
Размахивая топориком, Андрей Фомич поглядывал на всех с веселой заносчивостью подвыпившего человека, которому все можно и все доступно.
— Это вы мне не доверяете? — спрашивал он всех по очереди. — Нет, вы что, не надеетесь?
Надя сказала:
— Да сидел бы уж ты, как все люди. Посмотри, какая вокруг природа!.. Или тебе уж все одно, что в городе пылища, что этакий рай?..
Словом, высказала все, что положено жене, но высказала как-то неохотно, вроде спросонок. Сидела она в узорчатой березовой тени на зеленой травке, полная, белотелая, разомлевшая. Яркие губы истомленно полураскрыты, на переносице — бисерные капельки пота. И всю ее нежно просвечивает солнечным светом так, что, кажется, даже видно, как ходит в ней томная розовая кровь. А на круглых плечах, тронутых нечаянным загаром, проступили крупные золотые веснушки. И говорить-то ничего не хочется, до того разморило ее хмельным весенним воздухом и теплом. Сидела, натянув на коленки подол как бы не по возрасту легкого голубенького в цветочках платьица и обмахиваясь кружевным платочком, намокшим от пота.
— Замолчи! — осадил ее отец. — Ты что, на его силу не надеешься?
— Ох, уж куда там! — вспыхнула Надя. — Мне ли силы его не знать…
Все засмеялись, а отец строго приказал:
— Сидишь вот, как цветок… Ну и сиди…
— Вы скажете, папаша. Цветок, — нехотя проговорила Надя и уж больше в мужской разговор не вмешивалась.
Подняв топорик, Андрей Фомич твердой походкой направился к высокой елке, привольно раскинувшей могучие зеленые лапы посреди золотой поляны. И на концах каждой лапы молоденькие побеги нежно зеленеют и к небу тянутся, как свечки, как зеленые огоньки. В полной силе дерево, в буйном цвету!
Но ничего Андрей Фомич не видел и не хотел замечать. Он хотел только выполнить как следует дело, за которое взялся, и даже мысли о том, что он губит такую красоту просто так, без всякой надобности, только для того, чтобы сдержать свое неумное и нетрезвое слово, даже мысли такой у него не возникало.
— Засекайте время! — крикнул он и, подняв топорик, совсем уж приготовился вонзить его в ствол. И даже воздуху набрал, чтобы от души крякнуть при этом. Но тут ему показалось, будто в шершавой коре елового ствола открылись и, не моргая, уставились на него чьи-то светленькие глаза.
«Не может быть, чтобы я так набрался, что даже на елке глаза начали проявляться», — подумал он.
Только тут, на его счастье, услыхал он заполошные женские голоса и почувствовал, как кто-то из друзей схватил его за плечи. С изумлением увидел он, что от елового ствола, как бы отслоившись от шершавой коры, выступила маленькая старушка в сером пальто и темном платочке. Он заморгал глазами, силясь отогнать хмельное видение, но тут он услыхал ее усмешливый голос:
— А ты не моргай… Проспись поди-ка. Ох, каким ты стал безобразным…
— А ты откуда знаешь меня? — спросил Андрей Фомич, отступая в замешательстве.
— А ты уж и не узнаешь?
Но он никак не мог вспомнить, где он видел эту таинственную старуху, эту лесную шишигу, и ему
