только по слухам знал его как человека умного, непокорного и даже скандального, но прямого и справедливого. То, что он написал, полностью соответствовало этой характеристике. Статья называлась «Как обидели Анфису». Заголовок спокойный, ничем не угрожающий, но сам текст настораживал. Для начала рассказывалось несколько случаев безобразного отношения к лесу, воде, земле. Назывались имена и фамилии, среди которых почему-то особое место и самое неприглядное отводилось начальнику цеха домостроительного комбината А. Свищеву. Вред, нанесенный им, хотя и самый незначительный, оценивался как поступок тупой и бессмысленный. Это было обидно и не совсем понятно. Другие вон как размахнулись: выгрузили удобрение из баржи прямо на берег и потравили рыбу чуть ли не на сотню километров. Или вот эти деятели: вырубили лес и оставили гнить у пня. Какие убытки государству! А тут одна елка. И старуху какую-то приплели. Ходит она по лесу, по залыскам да полянкам, тушит оставленные ротозеями костры, убирает мусор. Ну, конечно, надо бы с ней по-хорошему, это верно. С Анфисой с этой. Полезная все-таки старуха…
Анфиса! Только сейчас вдруг его осенило: да это и есть та самая маленькая старушонка из деревни Старый Завод! Сколько лет прошло, сколько воды пронеслось через шлюзы и турбины гидроузла? Старый Завод! Заливные луга, вызолоченные закатным солнцем, медовый запах сурепки, звенящая вода в роднике, такая чистая и холодная, что дух захватывает. Надменная девочка на огненном коне. И маленькая старушка. Ласковая и непреклонная. Отстояла и свою деревушку, и беззащитную елку, которую по дурости (вот уж именно!) они погубили. А как она отчитала его, когда он замахнулся на всю эту слепую, мстительную природу!
— Ну, что? — не вытерпел Лебедев. — Чего-то ты крепко задумался. Вспомнил, как обидел Анфису?
— Вспомнил, — сказал Андрей Фомич, и было заметно, что воспоминания эти не из приятных. — Как же, обидишь ее!
— Так, выходит, по-твоему, ее и обидеть нельзя?
— Невозможно, — проговорил Андрей Фомич с такой убежденностью, что ему поверили и секретарь, и Артем.
— В чем-то ты прав, — задумчиво проговорил Артем. — Я ведь Анфису тоже немного знаю. Даже когда-то писал о ней. Да, старуха особенная.
Он недоговорил, вспомнив давнюю встречу с Анфисой на Старом Заводе. Светлые воспоминания — что-то вроде шумной сверкающей грозы или хорошей книги, прочитанной залпом в далекой юности. Грозу не вернешь, и сколько ни перечитывай книгу, все равно уже вновь не испытаешь того юношеского волнения и даже, может быть, посмеешься над ним. Жаль, но, кажется, мальчика в себе он не сберег. Такие вот дела!..
Внезапную задумчивость Артема секретарь приписал необычайности самой ситуации. С одной стороны, «строгая бумага», с другой — проступок, но какой-то незначительный и не похожий ни на одно из тех «персональных дел», какие приходилось до этого разбирать. Надо бы сначала все обсудить, взвесить, выслушать объяснения и только тогда начинать думать, прежде чем вынести решение.
В кабинете наступила тишина, настолько продолжительная, что Андрей Фомич насторожился. Не думал он, что его дело примет такой оборот, а главное, он все еще не мог взять в толк, что же такое он совершил? И тогда он, больше для того, чтобы самому понять это, начал рассказывать о своих встречах с Анфисой. Он все старался доказать, какая она настойчивая и упорная, ничего с ней нельзя было сделать, обидеть тем более невозможно. И чем горячее он это доказывал, тем больнее проступало в нем непонятное чувство виноватости — перед чем?.. Он и сам не мог понять. Но только не перед самой Анфисой.
Еще когда только пытались ее переселять, он почувствовал, как прочно она защищена. Все было на ее стороне, даже солнечный закат и золотая пыль на дороге. Но разве про это расскажешь? Сейчас от него ждут простых и ясных фактов, а не мимолетных настроений. И тут его осенило: Артем! Он же тоже побывал на Старом Заводе и тоже вернулся очарованный и чем-то встревоженный. В чем-то он тогда провинился перед Анфисой?
— Скажи, верно я говорю? — спросил он Артема, все еще погруженного в задумчивость.
— Да. Ты о чем? В общем, конечно, верно. Женщина она редкая. Она была знакома с самим Мастером и очень помогла ему, когда он заболел.
— Она — что? — осторожно спросил Лебедев. — Травами? Или она знахарка?
— Вылечить можно и словами.
— Ага. Психотерапия?
— Все проще: душевный она человек.
Такое неопределенное объяснение почему-то убедило Лебедева. А может быть, он просто вспомнил, что и у него есть то самое, что все-таки продолжает называться «душой»? Он сразу все понял и с привычной четкостью сформулировал:
— Ясно. Ты, Андрей Фомич, оскорбил в человеке самое дорогое — уважение к труду и любовь к родной природе, чем и обидел Анфису. Да и не только ее одну. Ты всех нас обидел. Она дело делает, а ты с топором! Да еще в нетрезвом состоянии. Что теперь с тобой прикажешь делать?
— По-моему, надо этот случай широко обсудить, — сказал Артем. — Во всем виновато опьянение. Кто пьян от вина, кто опьянен неограниченной властью или преступной безнаказанностью. А результат один. И все мы в ответе. Топорик этот не одна только свищевская рука подняла. Все мы соучастники. В лесу многие даже за доблесть почитают набезобразить. Что только там не делают отдельные типы! Кстати, не тот ли это топорик, что ты братишке своему подарил?
— Тот самый! — обрадовался Андрей Фомич и с благодарностью взглянул на Артема. Отвел угрозу, поднял вопрос на принципиальную высоту: все виноваты. Если на всех разложить, то каждому не так-то много достанется.
Но возликовал он рано. Артем продолжал:
— Помнится, я тебя спросил тогда: а не опасна ли такая игрушка? Что ты ответил?
— Сколько лет прошло! Разве запомнишь?
— А я вот запомнил. Ты сказал: «Если к инструменту с уважением, то никакой опасности не может быть». Сказал?
Да, инструмент надо уважать, применять только в том деле, для какого он предназначен. Андрей Фомич сам так думал и Леньке внушил. Любое обвинение можно отвести, оправдаться, а от мыслей своих никуда не денешься, особенно, если они стали правилом жизни.
— Виноват. Рубите башку.
— Ну нет! — воскликнул Артем с такой радостью, словно признание друга доставило ему величайшее удовольствие. — Не в том дело, что ты вину свою признал, давай глубже смотреть. Ты только малую часть своей вины понял, но и то для начала хорошо. Но все еще впереди. Виноват ты не только перед Анфисой, а перед всем миром. Ты и все, кто губит природу, если прямо говорить, — государственные преступники. Пришла пора начать разговор в полный голос, пришла такая пора. А то ведь и опоздать можно. Если мы все этого не сделаем, то нанесем урон всей жизни будущего. Дети и внуки не простят нам преступной бесхозяйственности. Ничем мы не оправдаемся: ни нашим героизмом, ни нашими дерзаниями в науке и технике…
— А не перехватываешь ты в этом вопросе? — жестко прищурился Лебедев.
— Нисколько! Перехватываем мы в другую сторону: очень уж мы либеральничаем, малой мерой спрашиваем со всяких деляг. Позволяем им измываться над природой, драть с земли семь шкур, прикрываясь экономикой и прочими высокими соображениями. Или даже ничем не прикрываясь, кроме как своей дуростью. Вот, вроде…
То, что Андрею Фомичу показалось ликованием, оказалось гневной вспышкой и напомнило ему тот давний осенний вечер, когда Артем так же, как сейчас, вспыхнул и пригрозил какому-то невидимому врагу. А сейчас кому он грозит? И тогда же Андрей Фомич с ним не во всем согласился, считая себя обманутым той самой природой, на которую он сейчас, как говорят, поднял руку. Да он и позабыл обо всем. Так нет, напомнили. Возмутили его спокойную жизнь, задели его честь, растревожили мысли.
— Правильно, — сказал он. — Все правильно. Только ты меня не пугай.
— Да я не только тебя пугаю. И не в испуге дело. Ты подумай и пойми, что этим своим поступком ты
