Он снова поцеловал Элизу и отсчитал ей деньги в руку, словно жадный и подозрительный клиент.
— Когда мы увидимся? — спросила она, отчасти по профессиональной привычке, но только отчасти, потому что эти слова ей подсказал непроизвольный порыв чувства.
— Наверно, никогда. Я не привык к таким встречам.
— А! — вырвалось у нее. Она подумала, что Клара, вероятно, уже стала его любовницей. И Элиза засмеялась циничным смехом уличной женщины.
— Ах, значит, «ангелы-хранители»!… Вот тебе и невинность!
— Дура! — крикнул Бруно и, стиснув от обиды зубы, с злобной торопливостью стал натягивать плащ. Элиза обняла его за шею, поцеловала в губы и нежно сказала:
— Прости меня, ведь я всего только продажная женщина.
Он попытался улыбнуться ей.
— Ты далее не заметила, что это случилось со мной впервые в жизни.
С того дня прошло уже восемь месяцев, а Элиза все мечтает о Бруно. Но он не удостаивает ее ни единым взглядом. Говорят, в октябре он женится на Кларе.
Настал август; как мы уже знаем, Освальдо и Карлино в этом месяце всерьез сцепились между собой. В «Червиа» появилось два новых жильца — Освальдо и Уго.
Однажды вечером Ристори сказал им:
— Я вижу, вы уже неплохо спелись, хотя ваши взгляды и не очень-то совпадают.
От подобных ядовитых шуточек могут иссякнуть самые дружеские излияния в любой компании, и, надо полагать, Ристори сказал это с умыслом, желая прощупать почву. Какую он задумал извлечь из этого выгоду, было еще не ясно. Однако на ужине, устроенном в знойный августовский вечер, когда сотрапезники разгорячены выпитым вином, а на столе столько вкусных блюд, даже и такие замечания неспособны охладить пыл пирующих.
— Нас соединяет Вакх, табак и женщины! — патетически воскликнул Освальдо.
Мысль устроить кутеж принадлежала Уго. Они расположились в его комнате, и Олимпия переходила от одного к другому. Собутыльники были сильно возбуждены, и Уго не желал больше делиться Олимпией. Тогда Освальдо громко закричал:
— Хозяин, женщину для меня! Фашисты меня оскорбили! Плевать! Женщину мне!
Ристори, весьма заинтересованный, предложил ему Киккону, но Освальдо отверг ее:
— Нет, она настоящий слон, я хочу женщину изящную, легкую, как… как листок папиросной бумаги!
— Ада — вот кто вам подойдет, — подсказала Олимпия.
Вмешался Уго:
— Не бери ее, Освальдо! Эта самая Ада одну тоску нагоняет. Только я ее увижу, сразу же плакать хочется.
Но Освальдо уже кричал:
— Хочу «Железную грудь»! Пускай вся улица узнает. Мне наплевать!
И скоро к трем пирующим присоединилась Элиза.
— Ласточки слетаются в родное гнездо, — слова эти обронил Стадерини.
В девять вечера, когда на балконах догорали последние лучи и на виа дель Корно, освещенную одиноким фонарем, спустилась мрачная тень, черная, как глубокий колодец, на улицу, громыхая по булыжной мостовой, въехала пролетка. Извозчик щелкнул кнутом, чтобы отогнать Джиджи Лукателли и Джордано Чекки, которые играли на деньги «в пристеночку». Мачисте поставил возле кузницы недавно купленный мотоцикл, вокруг которого сразу же собрались ценители: Нанни, Беппо Каррези и Стадерини.
Пролетка остановилась возле дома номер один, и из нее вышли Отелло и Аурора. Аурора была в белом платье с красным поясом, у Отелло на левом рукаве пиджака чернела траурная повязка. Они выгрузили два легких чемодана и заплатили извозчику на лиру больше, чем показывал счетчик. Джордано бросился обнимать сестру; Отелло велел ему позвать мать и отца, а потом всей семьей зайти к нему домой.
— Ну и бесстыжая эта Аурора! Другая бы не посмела вернуться! — попробовала съязвить Клоринда, но Фидальма быстро заткнула ей рот:
0 Так— то учит тебя господь любить ближнего? Смотри лучше, чтобы у тебя миндаль не подгорел.
Но истинно народной мудростью проникнуты были слова матери Бруно:
— Мертвые не воскресают, а жизнь берет свое.
Даже тени неодобрения не было в ее словах.
Семья Чекки вышла из дома вдовы Нези поздним вечером. Повесив на дверях угольной лавки объявление: «Закрыто до шестого сентября по случаю семейного траура», — Отелло пошел проводить гостей до дому. Женщины, собравшиеся в кружок у дверей, пытались заговорить с ним, но он быстро завернул за угол. Отелло спешил на Борго Пинти забрать вещи Ауроры. Стадерини пристал к нему как с ножом к горлу, однако ничего не выпытал. Отелло отговорился тем, что очень торопится.
— Мы еще не раз увидимся, — сказал он, — но я вас заранее предупреждаю, что прошлое для меня умерло и похоронено.
Луиза оказалась более разговорчивой. Несмотря на недвусмысленные намеки мужа и старания Музетты, отчаянно дергавшей мать за юбку, она оповестила обитателей виа дель Корно, что когда вскрыли несгораемый шкаф, думая найти в нем деньги и ценности, то обнаружили, что старый Нези не оставил ничего наличными — одни только облигации займа, в общем, сущие пустяки. Угольная лавка да грузовики — вот и все его богатство. Отелло будет продолжать отцовскую торговлю, Аурора во избежание лишних расходов поселится с ребенком в доме свекрови. Но главную новость, которая так взбудоражила виа дель Корно, что в этот вечер все улеглись спать позже обычного, Луиза выболтала против своей воли (хотя, по правде сказать, у нее уже давно чесался язык и она сгорала от нетерпения открыть соседям свою тайну). Теперь уже все знают, что ребенок — сын Отелло и что старого дурака Нези «водили за нос». Между тем с Отелло и Ауророй Луиза ни разу об этом не говорила. Ее вполне убедили слова вдовы Нези.
Эта новость восстановила в глазах виа дель Корно репутацию старого Нези, сильно подорванную в последние месяцы его жизни. Теперь о старом Нези, успокоившемся на кладбище в Треспиано, наша улица вспоминает с жалостью и даже с сочувствием, как о порядочном человеке. Женщины мигом подхватили слова Луизы; но она-то думала поднять таким путем репутацию дочки, а добилась обратного. Аурора лишилась ореола несчастной девушки, и мнение о ней сильно изменилось. Да и Отелло предстал теперь в совсем ином свете.
Вечером, когда женщины собрались, как обычно, поболтать, Клоринда предложила хоть ненадолго объявить бойкот угольной лавке молодого Нези. Угольщик на виа Моска, кажется, приличный человек, и камней в его угле никто пока не находил. Женщины ответили, что они подумают над ее предложением.
Прошел ночной обход. Отелло и Аурора, осторожно прикрыв дверь, вышли из дома. Они бесшумно пересекли улицу, направляясь с визитом к Синьоре. (Ведь это Аурора, вконец растерявшись, написала Синьоре о своем отчаянном положении. Синьора переслала ей через Джезуину письмо с подробными инструкциями и тысячу лир. Отелло сразу же согласился с советом Синьоры бежать из дому, «чтобы поставить старого Нези перед совершившимся фактом».)
Синьора приняла Аурору и Отелло в своей комнате, где почти ничего не изменилось. По- прежнему, словно назойливая муха, жужжит вентилятор, правда, крутится он немного медленнее, чем днем, но во время пауз в разговоре его шум слышен особенно отчетливо. Нового в комнате только ваза с цветами, стоящая на комоде. С тех пор как Синьора заболела, она возненавидела цветы, потому что они ассоциировались у нее с представлением о смерти. Но Лилиана любит их до безумия, и вот теперь Синьора снова считает цветы символом жизни.
Лилиана сидит у Синьоры в изголовье. На ней розового цвета капот, волосы рассыпались по плечам. Джезуина так и не вышла, она укачивала ребенка Лилианы в своей комнате возле кухни. Аурора не замедлила отметить про себя это изменение обстановки. Синьора задержала руку Ауроры в своей, медленно погладила ее и пожелала Ауроре счастья. Она пригласила Аурору заходить к ней в гости, когда ей захочется. Синьора закашлялась; Лилиана принесла успокаивающее лекарство и стала уговаривать ее не утомляться. Отелло стоял у спинки кровати и тщетно пытался отвести глаза от Синьоры: ее взгляд обволакивал, точно тенета паутины попавшую в них муху. Когда Лилиана нагнулась над Синьорой, халат у нее распахнулся, и Отелло увидел ее упругие, нежные груди. На его лице отразилось мгновенное волнение, и он непроизвольно сравнил их с немного уже опавшим бюстом Ауроры. В глазах Отелло блеснул огонек и
