– Готовы?
Бадья в изнеможении кивнул. Футляр распахнулся.
– О нет!
Чтобы лучше видеть, Зальцелла вытянул шею.
– О да, – констатировал он. – Ужас просто Живого места нет, такое ощущение, его долго пинали. Починка будет стоить доллара два, не меньше.
– И все струны порваны! А ремонт контрабасов обходится дороже, чем ремонт скрипок?
– Не хочется вас огорчать, но ремонт всех музыкальных инструментов обходится чрезвычайно дорого. Кроме разве что треугольника, – ответил Зальцелла. – Однако могло быть и хуже, как вы думаете?
– Это ты о чем?
– О том, что там мог быть доктор Поддыхл. Бадья открыл рот. Бадья закрыл рот.
– О. Да. Разумеется. Ну да. Это было бы намного хуже. Да. Хоть здесь нам повезло. Конечно, гм-м- м.
– Так, значит, это и есть Опера? – произнесла матушка. – А выглядит так, будто кто-то построил здоровую коробку и налепил сверху кучу всяких финтифлюшек.
Она кашлянула. Вид у матушки был такой, как будто она чего-то ждала.
– Может, осмотрим ее со всех сторон? – подсказала нянюшка.
Она прекрасно знала, что любопытство матушки по своей силе способно сравниться разве что с нежеланием выдать это самое любопытство.
– Ну что ж, думаю, вреда от этого не будет, – ответила матушка таким тоном, как будто оказывала нянюшке огромную услугу. – Давай погуляем, раз уж делать сейчас все равно больше нечего.
Здание Оперы было построено в соответствии со всеми архитектурными законами, обеспечивающими многофункциональность. Оно представляло собой куб. Однако, как верно заметила матушка, несколько позже архитектор внезапно осознал, что без украшений тут все же не обойтись, и уже второпях устроил настоящий разгул бордюров, колонн и всяческих завитушек. Крышу Оперы оккупировали горгульи. Со стороны фасада здание выглядело огромной каменной глыбой, над которой хорошенько поизмывались.
Однако с обратной стороны Опера представляла собой самое обычное, ничем не примечательное нагромождение окон, труб и влажных каменных стен. Одно из непреложных правил общественной архитектуры гласит: главное – чтоб с фасада смотрелось.
Под одним из окон матушка остановилась.
– Кто-то поет, – заметила она. – Слушай.
– Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ЛА! – заливался кто-то. – До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…
– Вот она, ваша опера, – покачала головой матушка. – Сплошь иностранщина, неужели нельзя спеть так, чтобы всем все было понятно?
Нянюшка обладала настоящим даром к языкам: через каких-то пару часов пребывания в абсолютно новой для нее языковой среде она начинала вполне свободно общаться с аборигенами. Единственный минус состоял в том, что аборигены не понимали ни слова из ее речи, которая просто звучала
– Э-э… Странные они тут, – подтвердила нянюшка. – Здесь вообще много всякого происходит. Наш Невчик рассказывал, они тут каждый день разные представления дают!
– А ему-то откуда знать?
– Ну, крыша у Оперы большая, и, представляешь, она вся была покрыта свинцом. В общем, работы было невпроворот. Невчику больше нравилось громкое пение. И подпевать можно было, и молотка никто не слышал.
Ведьмы зашагали вперед.
– А ты заметила, там, в переулке, на нас Агнесса чуть не налетела? – спросила матушка.
– Ага. Я еле сдержалась, чтобы не оглянуться.
– По-моему, она не слишком была рада нас видеть? Я сама слышала, как у нее дыхание перехватило.
– Если хочешь знать мое мнение, все это очень подозрительно, – сказала нянюшка. – Вот представь, ты одна в незнакомом городе, и вдруг видишь милые, родные лица, напоминающие тебе о доме. Она должна была разрыдаться, броситься нам на шею…
– В конце концов, мы ведь ее старые подруги. По крайней мере, старые подруги ее бабушки, ее матери, а значит, с ней мы тоже подружки.
– А помнишь те глазищи в чашке? – спросила нянюшка. – Вполне возможно, что она сейчас находится под гипнотическим воздействием какой-нибудь чуждой оккультной силы! Нам надо быть поосторожнее. Люди, попадая в лапы чуждой оккультной силы, начинают вести себя очень странно. Взять хотя бы тот случай с господином Щепетилингом из Ломтя…
– Это была не чуждая оккультная сила. Он страдал от повышенной кислотности.
– И все равно, некоторое время это выглядело как нечто чуждое и оккультное. Все окна в доме закрыты, а из-за ставен какой-то ужасный рев доносится…
Маршрут их прогулки закончился во дворе, у заднего входа на сцену.
Матушка внимательно изучила ряд плакатов.
– «Тривиата»… – прочла она вслух. – «Кольцо Бабалунгов»…
– В целом существуют два вида оперы, – заявила нянюшка с уверенностью крупного специалиста, основывающегося на полном отсутствии собственного опыта. – Во-первых, есть тяжелая опера. В ней люди в основном поют по-заграничному, что-нибудь вроде: «О, о, о, я умираю, о, умираю, о, о, о, что же я делаю». А есть еще легкая опера. Поют в ней тоже по-заграничному, но слова другие, типа: «Пива! Пива! Пива! Пива! Хочу я пить побольше пива!» Хотя иногда пьют вовсе не пиво, а шампанское. Это и есть опера.
– Ты хочешь сказать, в опере либо умирают, либо пьют пиво?
– В общем и целом да, – кивнула нянюшка, искренне убежденная, что весь диапазон человеческого опыта указанными двумя действиями и ограничивается.
– И все?
– Ну-у-у-у… иногда происходит кое-что еще. Но редко, в основном там либо веселятся, либо пыряют друг друга.
Внезапно матушка ощутила чье-то присутствие.
Она оглянулась.
Со сцены спускался какой-то человек, несущий свернутую афишу, ведро с клеем и кисть.
Вид у человека был крайне странный: как у аккуратно одетого пугала в слишком тесном костюме. Хотя, если быть до конца точным, вряд ли можно было бы подобрать одежду, подходящую для этого тела. Щиколотки и запястья, казалось, были способны вытягиваться до бесконечности, а кроме того, действовали автономно от всего остального.
Двух ведьм человек-пугало заметил, лишь приблизившись к афишному щиту, и тут же вежливо отступил в сторону. Матушка и нянюшка с изумлением наблюдали, как за расфокусированным взглядом слово за словом складываются нужные фразы.
– Прошу прощения дамы! Шоу должно продолжаться! – наконец изрек человек.
Слова были все на месте и к тому же вполне имели смысл. Вот только фразы прозвучали так, будто их выпустили в мир двумя отдельными пулеметными очередями.
Матушка оттащила нянюшку в сторону.
– Благодарю!
Они молча смотрели, как человечек очень тщательно и старательно вывел клейстером ровный четырехугольник и приложил к нему афишу, после чего тщательно разгладил каждую морщинку.
– А как тебя зовут, юноша? – осведомилась матушка.
– Уолтер!
– Симпатичный берет.
