туда подались. С другой стороны, есть инструкция: приглядывать за бывшими капиталистами и прочими неблагонадежными…
– И за мертвыми тоже? – рассмеялась Анастасия Леонидовна. – Ты, Кирилл, родился в этом городе и прекрасно знаешь, что за личность покойный хозяин «текстилки». Человек-то был исключительный, такие редко попадаются в его среде! Ваше ведомство просто привыкло все за всех решать. Вы думаете, будто только ГПУ знает, как правильно поступать. И не слушаете, заметь, никого. Это в числе прочих и приводит к безнравственности. Мало ли среди твоих, как сам говоришь, «олухов», откровенных выродков? Один Гринев чего стоит. Не потому ли ты так цеплялся за Рябинина? Что, угадала? Человек, Кирилл, – существо нравственное. Без нравственности нет человека. Нормального, живого, человечного.
Они помолчали.
– К слову о Рябинине, – спохватилась Анастасия Леонидовна. – Твоя напористость во всемерном вовлечении его в дела службы не на шутку озлобила Полину. Опять всплыли ваши старые размолвки и противоречия, девочка отдаляется от тебя все дальше и дальше.
– Еще неделю назад я вам объявил, что Андрей возвращается на «Ленинец», – устало проговорил Черногоров. – Нечего нам с Полиной больше делить.
– Она долго помнит обиды. Вряд ли вы скоро помиритесь.
Кирилл Петрович вскочил на ноги и прошелся по спальне.
– Эка невидаль – обиды! – воскликнул он. – Девчачьи капризы – да и только. Андрей выполнял долг, и притом с честью! Понимать надо, а не по-детски сюсюкать. Взрослая ведь уже, а думать не научилась.
Анастасия Леонидовна подавила снисходительную улыбку:
– В том-то, Кирилл, и беда, что взрослая. Ей пора создавать семью, рожать детей. Андрей для Полюшки – блестящая партия. К тому же она его любит. Поэтому малейшие препятствия и разлука воспринимаются нашей дочерью очень остро. Ты пытался отнять у нее собственность, может быть, самое ценное в жизни.
– Ничего я уже не «пытаюсь», – отрезал Кирилл Петрович. – Забирайте вашего разлюбезного Андрея, играйте свадьбу, переходите хоть всем семейством на «Красный ленинец» – я не против. Живите как вам будет угодно.
– Да мы давно так живем, – пожала плечами Анастасия Леонидовна. – Разве что тогда, в Австрии, были единой дружной семьей. А потом – снова, как лебедь, рак и щука. Тебя уже который год не интересует личная жизнь ни моя, ни дочери.
Черногоров остановился перед женой и заглянул ей в глаза:
– Не стыдно? О какой личной жизни ты говоришь? В семнадцатом или в восемнадцатом, а может быть, в девятнадцатом году? О счастливой семейной жизни среди революции, войны, борьбы с бандитизмом? Да любой партиец тогда сутками работал, ночей не спал!..
– Ну, да на свою личную жизнь у тебя время находится, – тонко улыбнулась Анастасия Леонидовна. – Как от слухов ни отмахивайся – все равно доползут.
– Ты о чем? – опешил Черногоров.
– О твоих отношениях с Зинаидой, как ее там?.. Сергеевной, кажется.
Кирилл Петрович побагровел.
– Не оправдывайся, я не ревную, – поспешно заверила мужа Анастасия Леонидовна. – Значит, так надо. Ты – аскетичный солдат партии, я – аскетичная жена. На том и порешим. Договоримся об одном: твоя работа не должна затрагивать нашу с Полиной личную жизнь.
– Во-на как! – протянул Черногоров.
– Не пойми превратно. Мы с дочерью волей или неволей втянуты в круговорот твоей службы. Нам многое запрещается, потому что мы – члены семьи полпреда ГПУ; мы вечно под пристальным надзором…
– Хм, это – для вашей же безопасности…
– Мы в ней не нуждаемся.
– Чего же вы хотите? – деловито справился Черногоров.
– Например, поехать навестить мою сестру Надежду. Полюшка не видела тетю с тринадцатого года! Посмотрим Европу, Париж, развеемся. Да и ты от нас отдохнешь. Поедем мы тихо, как частные лица. Твоя репутация нисколько не пострадает.
– Рябинина захватите, бабушку с дедушкой, сувенирчики, – ехидно заметил Кирилл Петрович. – До чего же сильны в тебе, Настя, гнилые дворянские замашки! Смотреть тошно. Однако цербером меня выставлять не стоит – я, в сущности, не против. Валяйте к тетке на сколько пожелаете.
Анастасия Леонидовна бросила взгляд на настенный календарь:
– В зиму мы, конечно, не двинемся, а вот весной – пожалуй. Завтра же напишу сестре.
Глава XIX
Доктор Решетилов невольно вздрогнул, услышав о прибытии московского поезда. Он поспешил на перрон, лелея в душе робкую надежду, что так нежелательные для него гости все же не приедут.
Не найдя среди пассажиров Якушкина, Александр Никанорович обрадовался и собирался уже бежать назад к пролетке, когда из дверей второго вагона появился высокий гражданин в очках. Решетилов горестно вздохнул и, изобразив благостную мину, поспешил навстречу.
Профессор химии Модест Романович Якушкин оглядывался по сторонам и пока друга не замечал. Это был внушительного вида мужчина с крупной лысой головой, плавно переходящей в мощную шею. Хрупкие очки совсем не шли к его мясистому носу и нависшему бронеподобному лбу, казались крохотными и несуразными. Студенты окрестили Якушкина «Старым педантом», хотя ему, как и Решетилову, еще не исполнилось пятидесяти.
Бодрящий октябрьский ветерок забрался под распахнутое серое пальто Модеста Романовича, он поежился, надел шляпу и наконец увидел Решетилова.
– А вот и Саша! – воскликнул Якушкин и, бросив наземь желтой кожи чемодан, обнял доктора.
Друзья троекратно расцеловались, обменявшись привычными приветствиями.
– Тут, Сашенька, спутник мой, – опомнился Якушкин и поманил среднего роста военного. – Рекомендую: Ковалец Нестор Захарыч, будущее русской военной мысли и прекрасный, верный России человек.
Ковалец козырнул и протянул руку. Решетилов с поклоном ответил на рукопожатие и пристально осмотрел гостя.
Он походил на большого красноармейского начальника из «бывших». Именно таким служакам, вчерашним офицерам царской армии, война, рвение и лояльность к новой власти позволили сделать головокружительную карьеру. К тридцати шести годам Ковалец (еще восемь лет назад обычный пехотный капитан) дослужился до чина комкора и вот уже третий год преподавал тактику в военной академии РККА. Внешность Нестора Захаровича не производила особого впечатления – гладко выскобленное скуластое лицо и глубоко посаженные зеленые глаза; капризно поджатые губы скорее говорили о чванстве и еле прикрытой гордыне.
…Отвечая на положенные вопросы Якушкина о собственном здоровье и успехах дочери, Решетилов повел гостей к пролетке.
Александр Никанорович очень хотел уйти от разговоров о политике и собирался занять москвичей всевозможными прогулками по городу, посещением ресторанов и длинными домашними обедами.
Поначалу план исполнялся – весь первый день гости провели в развлечениях. Однако утром субботы Якушкин недвусмысленно намекнул, что желал бы увидеться с теми, кому «глубоко претит большевистский гнет». Решетилов попытался увильнуть, сказав, что таковых уже не имеется, но Модест Романович пригрозил «смертельно обидеться». Скрепя сердце Александр Никанорович обещал к завтрашнему ужину пригласить некоторых людей, «известных своим критическим отношением к власти».
Воскресным вечером за ужином у Решетилова собралось пятеро. Были приглашены университетский профессор Зябловский и заведующий Публичной библиотекой Фунцев.
Выбор Решетилова пал на них не случайно – оба считались в городе записными карбонариями и последовательными критиками Советской власти.
Василий Филиппович Зябловский еще в молодости слыл за вольнодумца и неоднократно «ходил в народ». Уже будучи профессором истории, протестуя против самодержавия, он «тысячу раз», как говорили, отказывался от кафедры и столько же раз возвращался. Зябловский откровенно гордился тем, что на
