высшей власти, его терпеливость, наивность…
– На сей счет тоже есть объяснение, – ответил Зябловский. – Причина таится во глубине веков, во временах мрачного татарского ига. Нашествие усложнило структуру власти на Руси – над князьями и боярами появилась новая, наивысшая инстанция. В отличие от своих, родственных языком, верой и исторической традицией волостителей, ордынская власть была чужда русскому сознанию и оттого казалась еще более страшной. Вдобавок князья и бояре старались всемерно усилить степень (на самом-то деле, довольно номинальную) власти монголов.
Устрашающий «фактор Орды» ловко использовался русскими феодалами в укреплении своего господства над простым народом. Воля и свободолюбие хлебопашцев и горожан подавлялись простым императивом: «Тяжела рука княжеская, а придет татарин – будет еще хуже». Немалую роль в подавлении общественного сознания сыграла церковь. Особенно умело использовали устрашающий «ордынский фактор» второстепенные, маломощные княжества, такие как Московское. В итоге, у русского человека выработалась устойчивая психология раба: беспрекословное, осознанное подчинение, двуличие, лукавство, изворотливость, ощущение собственной низости и подлости. Центральная великокняжеская, а затем царская и имперская власти поддерживали это убеждение, посему и сложилась система с четким делением общества на господ и холопов, с чудовищно сильным военизированным государством… Мужик со временем стал видеть главного своего врага в помещике – благо, царь был далеко, оставаясь высшим земным судией и оплотом стабильности. Помещик, по мнению крестьян, владел землей не по «божескому закону». Парадокс здесь в том, что в совокупности крестьянские земли соотносились с помещичьими с перевесом чуть ли не в три раза! Увеличение наделов суть проблемы не решило и не решит. Остается примитивный тип хозяйствования и землепользования, слабое техническое оснащение…
– Э-э, так мы далеко зайдем! – не выдержал Якушкин. – Вернемся к началу разговора. Большевики, конечно, обманули наивных крестьян в правовом плане, но фактически земля принадлежит общинам. Справедливости ради следует сказать, что именно в деревне позиции Советского государства наиболее сильны, при том, что позиции правящей РКП(б), как политической организации, наиболее слабые. Там мало членов партии, но в целом крестьянство лояльно к образованному этой партией государству.
Трудности лежат скорее в сфере политической: в отношении власти к крестьянству как классу; в беспринципных методах управления и налогообложения; в экономически непродуманных экспериментах идеологов РКП(б) по организации совхозов. И все же, несмотря на притеснения в годы войны, продразверстку, бесчинства комбедов и террор, крестьянство верит большевикам. Верит потому, что благодарно за «Декрет о земле», единым махом разрешивший мужикам захват и распределение земли. Остальные категории населения России несравненно больше пострадали от политики Советской власти. Именно о них (рабочих, интеллигенции, духовенстве, предпринимателях) и следует в первую голову позаботиться.
Зябловский залился гомерическим хохотом:
– Оставьте, милостивый государь! Россия – страна крестьянская, оно составляет около восьмидесяти процентов населения!
– Никто не сомневается, – вступил в разговор Ковалец. – Вот только в плане политической и культурной активности деревня сильно отстает. Крестьяне, в основном, удовлетворены результатами революции и терпеливо занимаются своим прямым делом, покорно позволяя большевикам укреплять власть террора. С молчаливого попустительства многомиллионной сельской провинции большевики проводят – и будут проводить! – угодные им решения, чинить произвол над гражданами России, в том числе и над самими крестьянами.
– Ну разумеется, – развел руками Зябловский. – Ленин еще в сентябре семнадцатого писал, что покуда есть государство – нет свободы. Когда будет свобода – не будет и государства. Именно поэтому народники, а вослед за ними и ваш покорный слуга, ратовали за уничтожение любого государства и создание союза свободных крестьянских сообществ.
– Любое государство в той или иной мере – институт принуждения, – вставил Фунцев. – Однако как без этого обойтись?
– Обойтись без принуждения невозможно, – подхватил мысль Якушкин. – Иначе – анархия, хуже нашей в восемнадцатом году. Вопрос в сущности государства, степени его демократизации, стойкости правовых институтов.
– Изменение правового статуса землевладения неизбежно приведет к изменению сущности государства, – упрямо повторил Зябловский.
– Да кому, простите, надобно менять этот статус? – фыркнул Якушкин. – Крестьянам покамест и без того неплохо. Уж не самим ли большевикам?
– Как показывает опыт Октября, изменение политической ситуации в стране может организовать группа единомышленников, – неторопливо проговорил Ковалец.
Зябловский покачал головой:
– Попахивает сектантством. Мы в молодости этим грешили.
– Отчего же, – усмехнулся Ковалец, – сильный подпольный союз с опорой в различных слоях населения, армии и властных структурах имеет шансы на успех.
Зябловский отдал в сторону Ковальца вежливый поклон:
– Как показывает опыт революционной борьбы, опорой любого освободительного движения выступает молодежь. Могу без ложного хвастовства заявить, что за пятьдесят лет деятельности выпустил из стен университета тысячу-другую студентов. Многие из них стали революционерами. Но кем? Народниками, эсерами, анархистами, кадетами, социал-демократами. Все эти партии, кроме радикалов-большевиков, уже принадлежат прошлому. Нынешний студент – совершенно иного свойства! Идеалы начала века для него безнадежно устарели, он находится под гнетом сильнейшей пропаганды. Разгромленный намедни, самый мощный антибольшевистский молодежный союз нашей губернии – и тот по своим взглядам был марксистским!
На кого, позвольте спросить, вы рассчитываете опереться? У старшего поколения нет самоотречения, отваги, здорового безрассудства; оно в значительной мере подкуплено новой властью: кто – высокими окладами, кто – членством в РКП(б), кто – мнимой свободой самовыражения, а кое-кто и вовсе – высочайшей милостью дышать!
– Да уж, – подал голос Решетилов. – Мы подобны иудеям после сорока лет блужданий в пустыне: рады тому, что получили; любая земля для нас – обетованная.
– Вот-вот, – хихикнул Зябловский. – Сие – глас разума!
– Ну не будьте пессимистом, Василь Филиппыч, – нетерпеливо парировал Фунцев. – В Европе множество готовых к борьбе молодых людей.
– Эмиграция? – скривился Зябловский.
– Конечно. Десятки тысяч боевых офицеров, способных хоть сейчас выступить в поход.
Все с интересом уставились на старого профессора. Смерив Фунцева долгим ироничным взглядом, Василий Филиппович спросил:
– Это какие же силы? Недобитые Красной армией корниловцы, марковцы, дроздовцы? Да колчаковцы с казачками в придачу? Полноте, сударь, не смешите. После драки кулаками не машут, особенно после такой, когда зубы напрочь повылетали!
Якушкин по университетской привычке зааплодировал дробным стуком костяшек пальцев по столу; Ковалец скрестил руки на груди и нахмурился; Решетилов тонко улыбнулся и удовлетворенно прикрыл глаза.
– Непатриотично, Василь Филиппыч! – с оттенком обиды воскликнул Фунцев.
– Бросьте, – отмахнулся Зябловский.
Ковалец собрался с мыслями и, откашлявшись, попросил внимания.
– Русские силы за границей помогут нам лишь при поддержке внутри страны, – сильно волнуясь, сказал он. – Слаженная коалиция непременно должна привести к победе.
Решетилов вдруг резко повернулся к Ковальцу:
– Старо, Нестор Захарыч, видали! – жестко бросил доктор. – На своей шкуре испытали благодать деникинского правления. Собери они там, в парижах, хоть несметную армию – никто в России ее не поддержит. Даром ли простой люд пошел за большевиками?..
