Дик делился своими соображениями в кубрике — отчасти чтобы занять гемов хоть чем-то — в свободное время их единственным развлечением оставался секс, а в шторм было не до этого — отчасти, чтобы самому лучше разобраться в узнанном. Гемы слушали с интересом: это отвлекало от мук морской болезни; но Дик не особенно обольщался. Он знал, что гемы воспринимают любую новую информацию как развлечение — но мгновенно забывают, если она больше не нужна. Евангелием гемы Пещер очаровывались как волшебной сказкой, и вдобавок у многих была сильная мотивация к обретению, как они верили, бессмертия души. Но к событиям текущей истории они были равнодушны. Каждая новая перепродажа означала новую загрузку псевдопамяти, химерные воспоминания путались с настоящими — гемы не имели собственного прошлого и были равнодушны к чужому.
— Зачем вы все это рассказываете, хито-сама? — спросил однажды старшина кубрика, Умник.
Он действительно был умен — даже без поправки на мерки гем-касты. Дик ждал этого вопроса — и именно от него.
— Вам не будут больше переправлять память, — сказал он. — Вы должны знать о таких вещах, потому что однажды вы станете гражданами этой планеты. Наравне с людьми.
В конце концов, сказал он себе, я дал Торвальду слово не проповедовать Евангелие — но что бы они там со Стейном ни решили, обращаться с гемами как со скотом, я не обещал.
— Хито-сама странный и говорит странные вещи, — покачал головой Умник. — Зачем он живет с нами? Зачем говорит все это?
Дик задумался над ответом. Его отношения с гемами складывались необычно в этот раз. Поначалу гемы принимали его за этолога, который по странной причине решил с ними жить. Но когда Дик объяснил им их ошибку, они просто не знали, что думать о его статусе. То, что он простой матрос, такой же, как они — не укладывалось в их головах, потому что человек не мог быть таким же. Его присутствие смущало их — и вместе с тем он их поддерживал, ободрял, когда они валились с ног от качки, приносил противорвотные пластыри и помогал в цеху. Им была неясна его роль, и что еще важнее — их собственное положение. При перепродаже их запечатлели на верность дому Сейта, но конкретного представителя дома Сейта, на которого они могли бы направить свои чувства, поблизости не было. Имперцы вели себя в целом доброжелательно, но отстраненно. Среди гемов нарастал стресс, природу которого Дик хоть и смутно, но понимал благодаря долгому опыту общения в рабской среде: они не знали, где их место. Когда и чем это обернется —невозможно было сказать.
— Это… вроде как моя работа, — Дик выбрался из койки. — Пойду скажу капитану два слова.
Он нашел Торвальда в рубке — и там же Йонаса Стейна, старпома.
— Что вам нужно, младший матрос Огаи? — официальным тоном спросил Торвальд.
— Вы обещали мне принять решение по поводу гемов, сэр. Будут они с вами или уйдут на Биакко — но мы не можем вести себя с ними по-прежнему.
— Господи, что на этот раз?
— То же, что и с самого начала, сэр. Только вы все тянете с решением. А им плохо.
— Отчего?
— Сэр, они… они не получили от вас даже имен, вы не закрепили рабочие ячейки, а это значит… понимаете, так ведут себя только работорговцы — чтобы гемы не привязывались друг к другу. Они ждут перепродажи. А ее все нет и нет. Ни свободы, ни настоящего дома, сэр… Это… мучительно. Вы обещали принять решение — а сами тянете и тянете.
— Я не думал, что это настолько серьезный вопрос, — Торвальд откинул назад волосы. — Что может произойти? Восстание?
— Я не знаю. Нет. Тэка не могут применять силу. Скорее всего, они просто начнут болеть. А потом умирать.
— Послушай, а ты не мог бы взять это на себя? — Стейну явно хотелось поскорее от Дика отделаться.
— Нет, сэр. Я не буду делать это по-вавилонски, и дал вам честное слово не делать этого по- христиански. Нужно либо заняться этим кому-то другому, либо освободить меня от обещания.
Командиры переглянулись. Дик торопливо добавил:
— Если вы поручите это мне, то в этологической диверсии буду виновен я один.
Торвальд, ссутуленный над экраном, выпрямился.
— Запомните, младший матрос Огаи, я не сваливаю на плечи детей ответственность за решения, которые принимаю.
— Я не ребенок.
— Вы годитесь мне в сыновья. Хорошо, матрос Огаи, во-первых, я освобождаю вас от данного мне слова. Во-вторых… Стейн, дай общее объявление по кораблю— всему рядовому составу собраться в столовой. Матрос Огаи, приведите туда гемов.
Через пять минут весь рабочий состав навеги — тридцать пять гемов и сорок пять человек — собрался в столовой. Гемы хотели забиться под самую дальнюю стену, но Дик почти в приказном порядке рассадил их вдоль центрального прохода.
Еще через минуту Торвальд и Стейн прошагали по этому проходу и развернулись у стойки.
— Не так давно, — сказал капитан, — один человек упрекнул меня в том, что я забыл, как быть христианином. Это было обидно, но справедливо. Это справедливо в отношении всех нас. Мы все забыли, что свобода Божьих детей существует не для нас одних.
Он вынул из-за пояса мини-терминал и поднял его на ладони. На терминале был список матросов- гемов.
— До сих пор эти люди из рабочей команды были для нас номерами. Мы думали, что если мы не бьем их и не спрашиваем с них больше работы чем с себя — то тем самым выполняем христианский долг. Если бы они и в самом деле были животными — то действительно, этот долг можно было бы считать выполненным. Но они люди. Это догмат Церкви.
— Нордстрем, — подал голос имперский матрос. — Ты же принес ихнюю гражданскую присягу. Ты же обещался им ни в каких своих делах не ссылаться на веру, догматы Церкви и все такое.
Торвальд хрустнул пальцами и тихо сказал:
— Что ж, придется ее нарушить, — а потом голос его снова зазвучал спокойной командной силой. — Господа генетически модифицированные люди. В течение недели вот этот младший матрос объяснит вам, как и почему в Империи принято давать имена. После этого каждый из вас примет решение, хочет ли он жить человеком среди людей или рабом. В отношении тех, кто решит остаться рабом, я по окончании рейда подниму с господином Занда вопрос о перепродаже, поскольку никто из нас, имперцев, не может быть рабовладельцем. Теперь вы, господа крестоносцы. Я напоминаю вам, кто мы и почему мы здесь — но приказывать в этом деле никому не могу. Только замечу, что каждый из нас может стать крестным отцом. Господин Бадрис, — только тут Дик заметил, что в дальнем углу за офицерским столиком сидит эколог. — Я позвал вас сюда, чтобы вы знали: здесь не сколачивается никакой заговор против дома Рива или клана — и тем не менее, мы намерены нарушить закон об этологических диверсиях. Таким образом наша жизнь в ваших руках.
— Я ценю ваше доверие, — господин Бадрис поднялся. — Но намерен в таком случае попросить у вас замены для… матроса Огаи. Я не желаю больше иметь с этим… человеком ничего общего.
— Почему? — Дик почувствовал внезапную давящую боль где-то в области солнечного сплетения. Уже второй раз хороший человек отвергал его с презрением. — Что я вам сделал?
— Что вы мне сделали? — губы эколога дрожали от сдерживаемого гнева. — Лично мне — ничего. Я просто полагал, что вы поумнели наконец-то… Огаи. Перестали рисковать чужими жизнями ради собственных предрассудков. Я дал вам свой логин, чтобы вы, читая инфосеть, знали: по вашей вине в Пещерах Диса умирают гемы. Чтобы вы знали, как они умирают. И я наивно полагал, что вам стало стыдно за ваши безответственные действия, которые вы совершали, должно быть, под влиянием боли и отчаяния. Но я очень горько ошибся — вы хладнокровный и жестокий дурак.
Дик, красный до кончиков ушей, набрал было воздуха в грудь, чтобы ответить ему — но Торвальд жестом велел ему молчать и заговорил сам.
— Господин Бадрис. Вы, должно быть, сильно недооцениваете меня, если полагаете, что я способен пасть жертвой манипуляций человека, младшего меня на двадцать лет. Поймите, юноша только подбросил
