меня занят чем-то другим, не имеющим отношения к математике.
— Сейчас, — шепнул Юрка. — Еще минутку...
Он оторвался от своей задачи и прочитал мою.
— Ну, у тебя-то бузовая, — заметил он. — Сейчас я ее...
Но он не успел. Звонок раздался как раз в тот момент, когда он закончил свою задачу и взялся за мою. Те, кто решил контрольную, клали тетради на стол учителя и выходили из класса. Рудковская тоже сдала свою тетрадь, но из класса не вышла и осуждающим взглядом смотрела, как Юрка торопясь решает мне задачу.
— Я ухожу! — предупредил Петр Павлович и пошел по рядам, забирая тетради у тех, кто не успел закончить.
— На, — сказал Юрка. — Переписывай.
— Вашу тетрадь! — потребовал Петр Павлович, останавливаясь у нашей парты.
Юрка отдал свою. Я, не долго думая, сунула учителю тетрадь по русскому языку, лежавшую на парте. Удовлетворившись, он пошел дальше по рядам, а я, радуясь удавшейся хитрости, быстренько переписала Юркино решение и направилась к учительскому столу, чтобы присоединить свою тетрадь к стопке других.
Но неожиданно между мною и столом выросла Нина Рудковская.
— Ты этого не сделаешь! — сказала она.
— Почему это не сделаю?
— Потому что!
Я попыталась обойти ее, но она снова загородила мне дорогу:
— Я расскажу всему классу о твоем поведении, так и знай!
— Ну и рассказывай! Дура принципиальная!
— И за это ты тоже ответишь!
Нас окружили. Петр Павлович тоже подошел.
— В чем дело? — спросил он.
— Пусть она сама признается! — заявила Нина. — Если в ней осталась хоть капля совести.
Но во мне, как видно, не осталось ни капли совести, потому что, кроме злости на Нину, я ничего не испытывала и признаваться ни в чем не собиралась.
Раздался звонок, теперь уже с перемены. Петр Павлович уложил пачку тетрадей в свой потрепанный портфель и вышел из класса, а я осталась с несданной тетрадкой в руке.
— Я давно знала, что ты — того! — сказала я Нике и покрутила пальцем у виска.
Нина побледнела.
— Самое ужасное это то, — сказала она, — что тебе даже не стыдно. Ты даже не осознаешь всей степени своего бесстыдства.
Вошла англичанка Нина Александровна, начался урок.
Я думала, что на этом эпизод с контрольной кончится. У меня даже мелькнула мысль забежать после урока в соседний класс и всунуть свою тетрадь в портфель к Кроту.
Урок английского был последним, и я с нетерпением дожидалась звонка. Но как только прозвенел звонок, Нина выскочила на середину класса и крикнула:
— Я прошу всех задержаться! Очень важный вопрос!
Кое-кто все-таки успел удрать, но большинство осталось — из любопытства.
— Я просто потрясена до глубины души сегодняшним поступком Александровой! — начала Нина. У нее блестел нос — верный признак волнения.
— А чего она? — крикнули сзади.
— Мало того, что она всегда все сдувает у Жарковского...
— Не все, а только математику! — оскорбилась я.
— А Жарковский сам виноват! — вмешалась Алка Лившиц. — Чего он ей дает сдувать?
— Это отдельный вопрос!
— Чего — отдельный? Он ей всегда все решает!
— Да! — согласилась Нина. — Потому что у Жарковского мягкий характер! А Александрова этим пользуется в своих интересах! Она, как иждивенка, села к нему на шею...
— Выбирай выражения! — возмутилась я. — Ни на какую шею я ему не садилась!
— Присосалась к Жарковскому, как вурдалак! — крикнул с задней парты Хоботков.
Юрка покраснел и резко обернулся к нему:
— Ну, ты!
— А чего? Не так, что ли?
— Рудковская права, — встал со своего места Микаэльян. — Александрова все время на списывании выезжает.
— Пока в наших рядах будут такие, как Александрова... — с пафосом начала Нина. Дальше она произнесла целую обличительную речь. Это она умела.
Я пыталась сохранить на лице независимое, насмешливое выражение, но где там. Все-таки ужас как неприятно, когда тебя прорабатывают всем классом.
— Ты правда, Лерка, давай кончай с этим делом... со списыванием, — встала Иванова. — Если не понимаешь, пусть лучше тебе Жарковский объяснит. Лучше, по-моему, получить две справедливые двойки, чем одну нечестную пятерку. Ты согласна?
— Согласна, — пробормотала я.
Я готова была с чем угодно согласиться, лишь бы поскорее все кончилось.
— Нет, ты дай честное слово, что не станешь больше списывать! — настаивала Нина.
— Честное слово! — сказала я, а про себя добавила «не». Получилось «нечестное слово». Детская хитрость. Не верила я, что смогу обойтись без списывания.
— А заметку в стенгазету я все равно напишу! — пообещала Нина. — А если не подействует, я в школьную напишу! Потому что то, что сегодня произошло, — это такой безобразный факт, что я просто не знаю!
...Из школы я в тот день возвращалась одна. Неужели Рудковская обо мне напишет? Где-то в глубине души я сознавала, что она права, но все равно! Я и на класс была зла: никто не встал на мою защиту, а что я такого особенного совершила? Одна я, что ли, списываю?
Передо мной возник старенький наш математик. Я увидела его очки с толстыми стеклами, и этот его затравленный взгляд, и беспомощный жест, когда он, как бы сдаваясь, поднимал обе руки, тщетно призывая нас к порядку. И эти две пуговицы на пиджаке, висящие на ниточке и готовые вот-вот оторваться.
И себя я увидела как бы со стороны — здоровую, нахальную девицу, которая подбирается к его столу, чтобы тайком положить списанную контрольную. Потому что он плохо видит, он не заметит.
Если бы он был молодой, крепкий, здоровый, мой поступок и тогда выглядел бы довольно подло. По крайней мере, мы были бы на равных. Но обмануть Петра Павловича...
Статью в стенгазету Рудковская написала. Там была строка: «Надо клеймить позором таких, как Александрова».
Заканчивалась статья сурово:
«Типы, подобные Александровой, разлагают других».
Большинство класса сошлось на том, что Нина хватила через край. Мне сочувствовали.
Но лично меня статья не очень задела. Может быть, потому, что я уже и сама осознала свой поступок.
Я подошла к учителю перед уроком и сказала:
— Петр Павлович... Я вас обманула. Я сдала вместо контрольной тетрадку по русскому. А контрольную я списала.
— Да? Хорошо, хорошо, — пробормотал он немножко испуганно.
Он так привык к издевкам и подвохам, что и мое признание он тоже, наверно, принял за подвох.
— Я списала контрольную! — повторила я.
— Хорошо... Хорошо... Я учту.
Что тут хорошего? По-моему, он так ничего и не понял.
