А теперь – о комитетах в армии. Они должны пользоваться правами
Эх, не послушался Крымова в марте. А – разогнать бы их ещё тогда, пока не разгроздились.
С последней тоской смотрел Гучков на тонкие лица Церетели и Станкевича. На них – было сочувствие. С этими, с такими из них – можно было бы сговориться. Но ведь все они, все они подвластны
Так Гучков и предвидел.
И последним аргументом, даже не для фигуры, а вполне серьёзно:
– Уйти? Господа, я готов уйти по первому вашему слову. Я с радостью уступлю вам место – если только вы берётесь спасти русскую армию! Я пойду в адъютанты, в канцеляристы к любому другому военному министру, отдам все силы и знания – но пусть он спасёт русскую армию!
А?
Смотрел на всех, на все лица.
И ничего не дождался.
Ушли. И стало опять плохо Гучкову.
О каждом историческом моменте мы легко можем впоследствии рассудить, как правильно было поступить. И лишь в единственно происходящем сейчас – никак не увидишь правильного пути.
Не обедал, ничего в рот не взял, а полежал полтора часа до вечернего сбора министров, тут же, у него в довмине. Конечно, министры тяготятся, что приходится им заседать тут из-за его болезни. Самый мужественный из них, единственный боец, – он стал для них обузой. На их заседания в Мариинский он почти и не ездил, а то ещё фронтовые поездки, так вместо себя посылал Новицкого. (Что ж ехать? – они там на совете министров сочиняют кару за перепродажу железнодорожных билетов и плацкарт!…) Привыкли и они игнорировать его, мелкие постановления по военному ведомству принимали, не спрашивая его согласия. Они всё надеются на моральные силы революции: что – удержат в берегах. Смешно? Но на что другое, правда, остаётся и надеяться? Проявить твёрдость, прибегнуть к репрессиям? Для того не осталось на местах никакой власти, ни полиции, ни послушных воинских частей. И пока петроградский Совет постепенно реорганизовался, вот, во всероссийский, – всероссийское Временное правительство всё больше становилось лишь петроградским, висло без опоры. Посоветовал им Гучков – срочно собрать снова Думу, опереться на законодательное учреждение. Шингарёв отмахнулся: „Вы просто не знаете состава Четвёртой Думы. Если б надо было отслужить молебен или панихиду – то для этого можно было б её собрать. Но на законодательную работу она не способна.” Львов даже забрал из Думы утонувшие там старые законопроекты – решить их самим.
Некрасов, который мотался выступать с речами не намного меньше Керенского (и в каждом выступлении особенно распинался перед толпой, что не висит никакое „двоевластие”, полное доверие с Советом, голосом народной совести, ничто нас с ним не разъединяет, а именно от самодержавной полноты власти Временное правительство добровольно ограничивает себя контролем Совета, и так создаётся равнодействующая народного мнения), – Некрасов усвоил такую манеру: едва поставив в правительстве требование к военному министру, спешит тотчас публиковать его и в газетах: обуздайте ваших солдат на моих железных дорогах; прекратите отпуски солдат в таком количестве; извольте назначать воинские команды для сопровождения поездов и охраны станций (разумеется, всё – в терминах „сознательности”, и конвои тоже будут выделяться местными комитетами, а оплачиваться – военным ведомством).
Так получалось, что ни на кого в правительстве не хотелось уже и смотреть.
Но сегодня неизбежно было собраться всем до единого: обсуждался текст ноты союзникам.
И в том же просторном кабинете министра с окнами и балконом на Мойку, где когда-то сиживал Сухомлинов, а только что рассиживались советские депутаты, – вот собирались министры, и Гучков протягивал входящим руку для слабого рукопожатия. Извинялся, что в домашнем. Полуотлёг в покойное кресло – и думал бы заседание промолчать, просидеть без слова: чёрт и с вами, чёрт и с вашей нотой.
Милюков расселся напыженный, в парадном костюме.
Но пока ещё не все собрались – зашёл разговор о Ленине, и Гучков не мог удержаться (болезнь болезнью, но дело жжёт!): так будем Ленина укорачивать? надо же что-то делать!
И – мягким говорком Львова отвечено было ему, как у них уже сложилось, обдумано: нив коем случае. Правительство не должно ускорять событий с Лениным, чтобы не вызвать столкновений, а то и, не дай Бог, гражданскую войну. Правительство и дальше будет держаться выжидательной позиции и предпочитает, чтобы инициатива выступлений против Ленина изошла от самого народа, когда он разгадает ложность ленинской пропаганды.
И – не стал Гучков спорить. Смежил веки.
Он вот что думал о князе Львове: куда подевался его „американизм”, хозяйственная деловитость, схватчивость, которыми же он и выдвинулся в Земсоюзе? Всё залил теперь благодушный фатализм – и часто даже на заседании его взгляд отрывался куда-то в даль, и он мечтательно улыбался той дали. От земского Львова осталась только манера не считать разбрасываемых казённых миллионов. (Свою-то собственную он каждую копейку считал.)
Милюков торжественно читал ноту. Керенский с компанией требовательно придирались, – а Милюков непреклонно отстаивал. Торговались. А Гучков – всё время молчал. Да и другие-то молчали. Ничего такого нового, особенного, в этой ноте не было.
Щурился Гучков на Милюкова и думал: чужая каменная душа. Ведь вот – понимает же он государственные интересы России, но с какой-то внешней позиции. И ничего не хочется делать с ним заодно, хотя обстоятельства так и загоняют их в содружество: вместе их поносит Совет, общие у них враги и вне и внутри правительства, – а союза между ними, и даже простой откровенности, никак не возникает. Непереходимая издавняя чужесть. Западный профессор. Даже водки с ним выпить не хочется.
Да ведь Россия всегда сверкала множеством талантливых людей – и куда ж они все делись? Как же затесался боец Гучков среди растяп и ничтожеств? За эти полтора месяца он отчислил полтораста бездарных генералов и высших начальствующих лиц и только и делал, что выдвигал талантливых.
И – никого вокруг. Одинок.
Да всю жизнь, сколько он помнил себя, – вокруг было оживлённо, многолюдно и цвело ожиданием лучшего будущего. А вот – как будто забрёл в мёртвые солончаки. Жуть берёт: никого не видно, никому не крикнешь – и ночь застигнет тут?
РОДИШЬСЯ В ЧИСТОМ ПОЛЕ,
35
Массы солдат не хотят ехать в медленных воинских поездах, а штурмуют пассажирские. Или заставляют
