— Видел я где-то тебя, а, ворожей? — снова задумался Трясун. — Ты в Могилеве, в управе, не служил писарем? А у пана Брыцкого не бывал? Вот уж пан так пан… А я, знаешь, лучше пана буду жить. Паны не умеют из мужичья сок выжать. Я прикажу… всем… пусть знают… Я что хочешь могу придумать…
Нестерко приложил палец к губам, а потом поманил Трясуна и шепотом сказал:
— Бесовское наваждение здесь в доме. Пана покойного сгубил бес и тебя сгубит.
Писарь повертел бородкой, спросил недоверчиво:
— Что ж, я беса-то не чувствую? Нестерко продолжал все так же, шепотом:
— А в очи туман наплывает?
— Наплывает, — кивнул бородкой Трясун.
— Чарка двоится? Смотришь — одна, ан вдруг две?
— Угу.
— Это бес с тобой пьет в сотоварищах! Его чарку ты и видишь.
Писарь внимательно поглядел на Нестерка, потом — так же внимательно — на чарку.
— А чудеса показывать можешь? — спросил вдруг он. — Раз ты ворожей…
— Могу на спор ведро горилки выпить, — спокойно сказал Нестерко. — Пятьсот рублей.
— Ну? — удивился Трясун. — Сразу ведро? А если проспоришь? Ты мне деньги покажи. Может, у тебя их и нет.
Нестерко вынул заветные свои деньги, показал Трясуну.
— Ого! — сказал Трясун. — За них год небось ворожил?
— Пятьсот-то рублей? — усмехнулся Нестерко. — За день. К двум-трем панам съездишь — и домой.
— Пей! — Трясун ткнул пальцем в угол. — Вот там. мера стоит с горилкой.
Нестерко прошел в угол. Пять ведровых мер, похожих на маленькие бадейки, стояли пустые. Одна из них была накрыта деревянной плотной крышкой.
— Нашел? — крикнул Трясун. — Пей теперь.
— Найти-то нашел, — сказал Нестерко, возвращаясь к столу, — а вот твоих денег я не видел.
— Денег у меня сейчас нет, — махнул рукой Трясун. — Но я могу и без них.
— Сам тогда и пей.
Писарь расстегнул сюртук. Под ним на перевязи висела кожаная сума.
— Видел? — Он достал из сумы пачку бумаг/ — Все имение — вот оно!
Потом показал Нестерку свернутый в трубку лист:
— А это поболе тысячи стоит. Загольевские мужички здесь, с детьми и всей животиной. Вот вернусь в Дикуличи там тоже бумагу такую напишу, хе-хе-хе… Барину никогда до этакого не додуматься! Деньги на всем наживать нужно, чуешь?
«Верно, это она, обманная челобитная, и есть!» — подумал Нестерко и пошел к мерам.
Повернувшись на мгновение к писарю спиной, поменял местами пустую меру с полной. Затем отбросил крышку. Крышка покатилась, ударилась о стоящее на полу блюдо и упала к ногам спящих слуг. Те даже не пошевелились.
«Трясун словно двужильный, — подумал Нестерко, припадая губами к пустой бадейке и делая вид, что пьет из нее. — Всех споил, а сам еще языком ворочает!»
Приподняв пустую бадейку, Нестерко опрокинул ее, как молочную крынку — показывая, что горилка кончилась. Затем поставил ее на место и подошел к Трясуну.
— Не верю! — заорал Трясун, одной рукой придерживая сумму, другой хватаясь за бороденку.
— Поди сам посмотри, — усмехнулся Нестерко.
— Не могу, — пытаясь встать, проговорил Трясун.
— Давай деньги, раз проиграл!
— Не дам!
— Ах так! — сказал Нестерко. — Тогда пусть мера снова наполнится горилкой, будто ее никто и не пил!
— Ну? — вытаращил глаза Трясун. — Она будет опять… полная? До краев?
Нестерко пошел в угол, взял целехонькую меру горилки и принес ее к Трясуну:
— Смотри!
— Ай да ворожей! — пробормотал Трясун, уважительно поглядывая на Нестерка. — Пятьсот рублей в день! Да еще чудеса… Знаешь, ворожей, оставайся со мной. Ну их, панов. Сюда Печенка приедет, а мы ко мне, в Дикуличи. Заживем! Село мирное, мужики тихие. Есть один — Нестерко, да не долго ему озоровать. Сживем со свету.
— Слышал я о Нестерке, что не так просто с ним сладить, — осторожно вставил Нестерко.
— Хитрый мужик, озорной, верно, — мотнул головой Трясун. — Но я его чуть не обвел вокруг пальца. Самого послал за щенком, а детей его всех хотел продать. Пан Кишковский умер, а то бы… Ну, это все суета… Ворожей! Поедем ко мне, Нестеркину дочку старшую себе возьмем в прислужницы, а? Утром и вечером ноги нам будет мыть и сказки сказывать. Оставайся, ворожей. Ну, чего тебе шататься? Обзаведешься хозяйством, горя знать не будешь! Ты думаешь — в других деревнях каша да сало на деревьях растут? Нет. А мы посидим в Дикуличах лишь до поры до времени. Под лежачий камень вода не течет, бока у камня мхом обрастают, лежать мягче становится…
Нестерко не слушал пьяной болтовни Трясуна. Как только он понял, что его детям грозила неотвратимая беда, он весь рванулся к дороге, к коням, к родной хате. Может, там Печенка еще что придумал?! А как же мужики загольевские? А что, если так…
— Пан Кузьмовский горилку пьет с огнем! — сказал Нестерко. — Подожжет и пьет! Настоящий пан!
— Я, дай срок, и не таким буду! — стукнул себя в грудь писарь.
— А горилку ты жег?
— Могу! — Трясун вынул из кармана огниво, трут, долго высекал искру. Потом от трута зажег свечу. Горящей свечой водил по мере с горилкой, пока она не воспламенилась.
— Вот! — гордо сказал Трясун. — Горит! Как у пана!
— А-а! — вдруг заставил Нестерка вздрогнуть голос Трясуна. — Кто пожаловал сюда! Иди, иди, красавица, выпей с нами горящей горилочки!
Нестерко оглянулся и увидел маленькую, босую, в серой посконной рубашке девочку, которая испуганно стояла посреди зала. Очевидно, она вошла через боковую дверь и не думала здесь кого-нибудь встретить.
— Не бойся! — стараясь говорить как можно нежнее, манил девочку Трясун. — Я хочу с тобой выпить. И с ворожеем. Будем втроем пить!
Девочка медленными шажками, словно птичка под взглядом змеи, подвигалась к Трясуну.
— Люблю, когда дети пьяные, — хихикнул Трясун в ухо Нестерку. — Паны о мужицких детях забывают. А если всех детей мужицких собрать да потом выкупа у отцов-матерей потребовать? А? Сколько наживем на этом?!
Трясун уже изготовился схватить девочку. Но Нестерко сильно ударил своим дубовым посохом по его руке.
Девочка шарахнулась в сторону.
— А-у! — по-собачьи взвыл писарь.
Нестерко схватил его за ворот, приподнял над креслом.
— Давай сюда суму, гниль!
Трясун только глаза пялил да головой мотал. Нестерко свободной рукой вынул из-за пазухи писаря суму, достал из нее свернутую трубочкой бумагу.
— Говори, гниль, это загольевских мужиков прошение? Говори, не то убью! — прошептал Нестерко.
— Оно… оно, — пролепетал Трясун. — Только душу отпусти… Глаза-то знакомые… Знаю я тебя… А-а, Римша!
Произнеся это имя, писарь вздрогнул, словно его ударили, рванулся из рук Нестерка с такой силой,
