— Тогда читай! — Нестерко извлек из кармана грамотку бабки Акулины. — Видишь? Подорожное предписание! И печать! — ткнул он пальцем в образок на ленточке.
— Раз предписание, тогда, конечно, — уважительно проговорил стражник.
Он уселся на лошадь, сзади него сел Нестерко, торбу со щенком Нестерко уложил на спине. Лошадь тяжело поскакала по дороге.
…Пан Печенка старательно изображал умирающего от горя наследника. Он лежал в кресле, укутанный и перевязанный, и время от времени радостно улыбался. Но, спохватившись, снова принимал страдальческую мину.
Сотни планов роились в панской голове. Уже был продуман до мельчайших подробностей план перестройки псарни и конюшни в дядюшкином имении, отвод новых угодий под охоту, обмен лишних мужиков с семьями на различные заморские товары… Ах, как сладостно мечтать об истинно панской жизни!
Внизу в людской, послышался шум. Печенка насторожился: что случилось? Там, внизу, сидит стражник, бояться нечего, но все-таки…
— Поздравлять вас, пане, пришли! — сказала с поклоном бабка Гапка. — Дворня и псари!
— Пусть войдут, — милостиво разрешил Печенка.
Псарь, кучер и стражник, чтобы не поздравлять пана с пустыми руками, сложили собранные по деревне яйца в большое решето и гуськом поднимались по лестнице. Условлено было так: псарь шагает первым и несет решето, за ним — стражник, а последним — кучер. Псарь должен был сказать: «Поздравляем пана с наследством!» А стражник продолжить: «И с новым добром!». А кучер закончить: «И с новым богатством! Не забывайте нас своими милостями!»
Пока поднимались по лестнице, у псаря на лапте развязалась обора и потянулась лентой по полу.
Когда вошли в комнату, где пан в кресле сидел, стражник возьми да сапогом и наступи невзначай на обору. Псарь вместе с решетом на пол грохнулся. Перед креслом пана — яичница, а в ней псарь купается.
— Ах чтоб тебе сгинуть, нечистая сила! — в сердцах крикнул псарь.
Растерявшийся стражник гаркнул:
— И с новым добром!
А кучер свое:
— И с новым богатством! Не забывайте нас своими милостями!
— Да вы что, с ума посходили? — заорал пан, и усы его зашевелились. — Чего мне желаете, хлопы?! Вон!
Как поздравители выбрались — сами не упомнят. Стоят на крыльце, меж собой препираются.
В это-то время и въехали во двор стражник и Нестерко верхом на одной лошади.
Новости, привезенные Нестерком, сразу же стали известны всей дворне.
— Кто пану про это скажет, того пан убьет на месте, — причитала бабка Гапка. — И так больной совсем, да тут еще его поздравили наши мужички… Он сейчас, как осиный клубок: ткни его только — ног не унесешь.
Псарь, стражник и кучер смущенно отвернулись.
— Это ваш пан, вы и сказывайте ему новости, — отмахнулись оба стражника — местный и приезжий. — Наше дело усадьбу от Римши-лиходея сторожить.
— Ладно, я скажу, — вызвался Нестерко. — Мне все равно идти к пану, щенка отдавать.
— Только ты того, — посоветовал стражник, — поосторожнее с паном, больной он… Исподволь, не сразу!
— Не впервой мне с панами разговаривать, — сказал Нестерко и вынул из торбы щенка. — Иди, Гапка, скажи ему так: нынче, мол, пане, Михайлов день. А уж потом про меня, слышишь?
Бабка Гапка вошла к пану. А пан в другой комнате сидит — в прежней-то весь пол в яйцах.
— Пане, сегодня Михайлов день.
— Что? — переспросил погруженный в мысли о новой усадьбе Печенка. — Ну и что же? А-а… сегодня Нестерко должен явиться!
— Так он, пане, тут уже.
— Пусть войдет, — покрутил ус Печенка.
— Про него разговор, а он и сам на двор! — раздался голос входящего Нестерка.
Бабка закрестилась мелко-мелко и — от греха подальше — вниз по лестнице.
— Добрый день, паночку! — поклонился Нестерко. — Вот вам щеночек, тот самый, из псарни пани Дубовской!
Печенка так щенку обрадовался, что даже черной бороды Нестеркиной не заметил.
— Был я в имении покойного пана Кишковского, вашего дядюшки, — сказал Нестерко.
— Ну, как там? — продолжая цуцкаться со щенком, спросил Печенка. — Все в порядке?
— Все хорошо, пане. Только блюдо разбилось.
— Какое блюдо?
— Да то самое, в котором для собак пищу готовили.
— Почему ж оно разбилось? — оставив щенка, поднял голову Печенка. — Кто посмел?
— Так ведь, пане, как псарь увидел, что легавая собака Трезорка, вот их, значит, родня, ноги протянула, он блюдо и выронил.
— Что ты плетешь, хлоп? — закричал Печенка, выставив усы, как ухват. — Какая Трезорка? Та самая; лучшая в округе легавая? Говори, а то я душу из тебя выну!
— Что там Трезорка, все собаки погибли, вся псарня. Кониной объелись, потому и померли.
— Какой кониной?
— Ну, мясом жеребцов, лошадей… Известно, какой.
— Ты, Нестерко, может, умом того… а? Кто ж мясом жеребцов собак кормит?
— А что ж с жеребцами делать, если они подохли?
— Как — подохли? Все?
— И жеребцы и лошади, пане. Вся конюшня.
— Ох! — упал в кресло Печенка. — Это ж смерть моя! Это ж десять годов нужно, чтоб снова такую псарню и конюшню собрать!.. Отчего же конюшня сгибла? — Печенка как-то странно посмотрел на Нестерка и взялся руками за голову. — Ну, не таи.
— Да ведь замордовали лошадей, позагнали их.
— Как? Да я… да за это…
— Паночек, как же быть, когда нужно воду возить?
— Воду? На панских жеребцах?!
— Ну так что ж делать, когда свинарник горел?
— Свинарник горел? Ой, погубили! — Печенка даже бледным стал. — Что свиньи?
— Зажарились, пане.
— Отчего же свинарник загорелся?
— Я думаю, паночку, оттого, что рядом с кошарой стоял.
— Значит, и овцы мои сгорели?
— Как одна, паночек.
— Да почему?
— Ветер прямо с коровника на кошару огонь перебросил.
Печенка охнул и сбросил щенка с колен. Нестерко нежно поднял заскулившего щенка, прижал к себе.
— Значит… — Печенка снова взялся за голову, и усы его горестно повисли, — коровник тоже?
— Как корова языком слизнула.
— Огонь-то там откуда взялся?
— Точно не скажу: может, от сараев, а может, от дома.
— Как — от дома? И дом, значит…
— Начисто, одни головешки.
