«А если правда, дадите мне сто рублей», — говорит старик.
Так и порешили.
Велел барин приказчику отправиться в Полесье.
А тому разве охота за сто верст ехать? Он выехал за ворота, увидел на дороге старичка, спрашивает:
«Откуда идешь?».
«С Полесья, внучек, откуда же еще. Полещуки мы».
«А большой там в нынешнем году урожай на капусту?»
«Такой внучек, что никто не верит, все диву даются, — отвечает старик. — Под одним листом упряжка волов от дождя прячется, и еще место остается».
Приказчик вернулся к барину, рассказывает:
«Встретил я на дороге старика полещука. Верно, что в Полесье капуста очень уродилась: упряжка волов под листом от дождя прячется, и еще место остается. Старик, сами знаете, врать зря не будет, ему не сегодня-завтра на том свете за грехи отвечать, коли соврет, то и замолить не успеет».
Отдает барин сто рублей старшему деду, провожает его из усадьбы с уважением.
«Пошли дальше, — старший говорит. — Сто рублей заработали».
Идут, видят они другую усадьбу…
— Хватит! — прервала Нестерка барыня. — Что ж, по-твоему, все помещики такие простофили? Какой-то старый босяк бог знает что говорит, а они верят? Я бы ни за что не поверила.
— Не верить, пани, легче легкого, — сказал Нестерко, — а вот поверить — трудно.
— Не пойму я, о чем ты? — удивилась Дубовская.
— Давайте так сделаем: я буду врать, а вы должны все мои небылицы на веру принимать и молчать. Как только мне скажете «врешь», так и проиграли. А если до конца смолчите, я проиграл.
— На что спор-то? — заинтересовалась барыня.
— А как в той сказке старики с помещиком спорили: сто рублей. Если я соврать не сумею, год работать буду.
— Так вот я же промолчу, какие бы ты мне турусы на колесах ни разводил! — воскликнула Дубовская.
Ей так захотелось дарового работника заполучить, что она даже яро свою собаку покойную забыла, оживилась, лицом порозовела.
«Ну хорошо же, — подумал Нестерко, — сто рублей деньги великие. А я тебе, пани, такое подпущу — в две глотки закричишь!».
— Однажды пахал я поле, — начал Нестерко с самым невинным серьезнейшим видом, — а лошадь у меня была квелая. Соха застряла в меже, я принялся лошадь погонять, да так ее хлестал, что она рванулась и порвалась пополам. Передняя половина побежала по меже, а задняя осталась на месте и гривой мотает…
— Гривой? — удивилась барыня.
— Может, я вру? — спросил Нестерко.
— Нет, нет, что ж тут особенного — грива сзади! Эка невидаль!
— До захода, почитай, ловил я лошадиные половины, наконец согнал их вместе. Распустил лапоть и лыком их сшил, ракитовым прутом обмотал. Да так уморился, что спать лег. Проснулся ночью, а ракитовый прут в землю корни пустил, таким толстым деревом стал, что и лошади не видно, а верхушка его в небо упирается. Что делать? Полез я по раките на небо. Добрался. Иду по дороге.
— Ангелов-то видел? — спросила барыня.
— Целые стада. Травку на лугах пощипывают. Архангелы лапти плетут. Бога — врать не буду — не видел. Говорили, он на ярмарку поехал. Захотелось мне и ад с чертями посмотреть. Шагаю мимо камышей. В камышах — дятлы пищат. Хотел дятлов изловить, да рука не проходит. Тогда я голову засунул в камыши, а обратно голова не лезет. Как быть? Голову оставил, сбегал к ангелам за пилой, распилил голову, вытащил ее, глиной-тиной склеил, дальше пошел. Вижу — медведь со шмелем борются. Я к шмелю. Застрелил его пилой, спрашиваю медведя: «За что тебя шмель бил?». Он говорит: «Мед мы не поделили». — «Где мед- то?» — спрашиваю. «Под болотом лежит». Пошел по болоту. Ан лягушки весь мед съели! Так я девять дней и девять ночей бродил, крошки во рту не было, чем дышал, то и ел. Редко камень какой найду — сжую, и на том спасибо.
— Мужик ко всему привык, — сказала барыня, — он и камни глотает, и голодом может хоть сто лет жить.
— Вот те же слова мне и сам сатана сказал. — Нестерко хитро посмотрел на помещицу. — Ей-ей, те же самые!
— Да как ты смеешь… — начала было помещица, — так…
— Врать?
— Нет, нет. Я совсем не то сказать хотела.
— Значит, пришел я в ад, кругом на сковородках паны да подпанки поджариваются, шипят, словно шкварки.
— Что?! — закричала Дубовская. — Да ты…
Но, приметив веселый Нестеркин взгляд, осеклась, докончила:
— …греховные слова произносишь!
— Дальше за адом-то, оказывается, начинается рай. И что же я там вижу — ей-богу, не поверите! Ясновельможный пан Дубовский на поле работает, а мужицкая дочь над ним панствует и на конюшню время от времени посылает.
— Врешь! — истошно вскрикнула барыня. — Не может такого быть, чтобы пан спину гнул, а мужицкая дочь панствовала!
— Кто врет, тот и деньги берет, — поклонился Нестерко.
— Ничего ты не получишь, быдло! Пошел вон!
— Бог с ними, с деньгами, — вкрадчиво произнес Нестерко. — У такой доброй пани, я бы все равно не взял ни гроша.
Барыня немного успокоилась и спросила:
— Почем ты знаешь, мужичок, что я добрая?
— Так ведь стоит взглянуть на ясновельможную собачку, дай бог ей счастья на том свете! Барыня всхлипнула: — Теперь я совсем одна осталась.
— У меня к ясновельможной пани просьба есть, — поклонился Нестерко.
— Может, я ее исполнить не могу? — сразу насторожилась барыня.
— У кого нет. у того не просят. Мне щеночка бы… легавого. Того самого, что ваш покойный пан вместе с паном Кишковским на ярмарке купил.
— Зачем мужику легавый щенок? — улыбнулась барыня. — Что за блажь!
Нестерко рассказал о споре Печенки с Кишковским.
И вдруг барыня рассмеялась. Заливчато с закатами, на всю усадьбу. Даже приказчик заглянул в дверь, подмигнул Нестерку — дескать, молодец сказочник, развеселил.
— Ах, какой забавник этот пан Печенка, — утирая набежавшие от смеха слезы, произнесла помещица. — Этакое придумать — шесть душ за щенка! Передай ему поклон от меня, слышишь?
— Спасибо, пани, век вас поминать буду добрым словом! — обрадовался Нестерко.
— Что ты? — удивилась барыня. — За щеночка благодарю!
— О щенке особый разговор. Это только в сказках Дорогими подарками швыряются. За то, что развеселил, на кухне щей дадут. А что гоже, то и подороже. Чего взамен дашь?
Нестерко вздохнул — видно, придется торговаться с ясновельможной барыней, как с самой заядлой базарной торговкой.
Торг сразу же принял ожесточенный характер. Барыня запросила за щенка чуть ли не стадо баранов и вола в придачу. То утирая слезы и шепча молитву, то крича с такой силой, что даже собаки на псарне начинали подвывать, помещица клялась в своей любви к легавому щенку, равного которому, по ее словам, на всей земле нельзя было сыскать.
— Его покойный пан любил, как сына! Да он бы ни за какие деньги собаку не отдал! А глаза? —
