прекращения огня, а ночью ставили ракетчиков на уже готовые с тем, чтобы к рассвету они влились в систему ПВО и были готовы к бою.
Спали и ели урывками, где придется. Давненько уже не удавалось попробовать отбивных котлет, изготовленных заботливой Татьяной Ивановной. Сидели в основном на консервах, которыми отоваривались в попадавшихся по дороге городишках.
Я уступил Титову своё место на заднем сиденье «уазика», и он иногда дремал, привалясь к запасному колесу и накрывшись солдатским одеялом. Четыре года войны, ранение и две тяжелые контузии давали себя знать, и мне изредка удавалось уговорить его не вылезать из машины, поспать подольше. Всё равно я теперь знал эти позиции как свою московскую квартиру.
Мы спешили, потому что противник почувствовал, что готовится что-то серьезное.
Даже в те редкие несколько часов, что я мог прилечь и спокойно поспать, перед глазами бежала черная лента дороги, и по обе стороны от неё пустыня, выхватываемая из чернильной ночи фарами нашего «уазика». Ослепленные ярким светом, из желтого через черное и снова в желтое серебряными комочками быстро прыгали маленькие тушканчики и тут же растворялись в песке.
Когда небо начинало светлеть, тушканчики исчезали и в утренней густой синеве постепенно оживал рельеф пустыни, то ровный как стол, то слегка всхолмленный. Если рассвет заставал нас на позиции, начинались суета и спешка, и бывало, что счетверенные зенитные установки прикрытия вспарывали светлеющее небо красными точками-тире трассирующих очередей. У людей нервы были на пределе, и они стреляли по всему, что могло летать, или просто на звук. Известно, что на войне самое страшное — ожидание, вот и мерещилась всякая всячина, особенно первое время. Потом как-то привыкли.
Ракетчикам всё же было легче. После изнурительного ночного марша и неразберихи первых часов они успокаивались и начинали обживать свой новый дом. Через сутки вступала в железные уставные рамки обычная армейская рутина, когда каждый знает своё место и чувствует локоть соседа, за дежурством следует отдых, а за обедом — ужин.
Мы же то здесь, то там, и наш почти забытый палаточный уют казался теперь недосягаемой роскошью, этаким волшебным восточным шатром, а домом стал «уазик», забитый доверху всякой механической всячиной, захваченной из бригады предусмотрительным Ахмедом.
Можно понять, как я обрадовался, когда один из батальонов отправили строить сложную дорогу в горах километрах в двадцати по прямой от штаба бригады. Учитывая, что батальоном командовал Фаиз, а может быть, именно поэтому, туда уехал и Сами. Дивизиону нужно было срочно занять позицию на горе, перетащив часть техники заранее, не дожидаясь окончания работ.
Титов хотел своими глазами посмотреть, как идут дела, но его неожиданно вызвали к Главному, и он поручил это мне, а командир подкинул к нам в «уазик» какое-то сложное оборудование для буровзрывных работ. Словом, такой вариант устроил всех и меня тоже — было полезно сменить обстановку, и в особенности пейзаж, уже много дней остававшийся предельно однообразным.
Дорога ещё раз подтверждала ненадежность и обманчивость прямых линий. Если бы здесь был Титов, он бы уже сто раз проклял всё на свете, в особенности штабных крыс, которые, сидя по кабинетам в уютно нагретых одним местом креслах, наугад тычат в карту пальцами, изображая из себя стратегов. И я бы был на его стороне. А теперь я наслаждался тишиной и суровым безлюдьем, окружавшими меня.
Дорога немыслимо петляла, то карабкаясь вверх, то снова спустившись, пропадала совсем, и мы ехали по ущельям вдоль русла давно пересохших рек, оживавших теперь один или два раза в году во время дождей. Пейзаж был фантастическим хотя бы потому, что оставался нетронутым со дня сотворения мира. Он и притягивал к себе первозданной дикостью и одновременно пугал хаотическим нагромождением внушительных глыб, гигантскими разломами, обнажавшими разноцветные каменные породы. Казалось, что люди куда-то ушли, растворились во тьме веков и, как тысячи лет назад, здесь хозяйничали только солнце, ветер и редкие, но злые до бешенства потоки вспененной воды.
Мы с Ахмедом, не сговариваясь, облегченно вздохнули, когда, одолев последний перевал, вырвались наконец на большое ровное плато, по которому шла хорошо накатанная колея. Здесь по крайней мере были видны следы человеческой деятельности. Кое-где на вершинах гор торчали антенны, радары искали цель в бездонном куполе неба, а у подножия виднелись редкие палатки кочевников, пасших на этом плато своих неприхотливых верблюдов.
И всё-таки фантастика не хотела отпускать нас. На повороте дороги как из-под земли возникла фигура в черном монашеском одеянии и черном же клобуке, жестом руки просившая остановиться и подвезти. Откуда здесь взяться монаху? Я вопросительно посмотрел на Ахмеда, но тот недоуменно пожал плечами.
— Вы не могли бы подвезти меня до деревни? Это пять километров отсюда.
Я открыл заднюю дверцу.
Монах рассказал, что служит в монастыре в горах, где, по преданию, скрывался от преследований Иисус Христос.
— Сколько же ему лет? — наивно спросил я, имея в виду монастырь.
— Около двух тысяч, — с достоинством ответил монах и понимающе улыбнулся. Его прощальное напутствие прозвучало вполне актуально: — Вы, вероятно, атеист, сын мой. Но вы и ваши товарищи делаете благое дело, защищая слабых и обиженных. Мы будем молиться за вас.
Мне вспомнились строчки Симонова: «…за в бога не верящих внуков своих», и я вежливо ответил:
— Спасибо, святой отец.
Солнце показывало полдень, когда вдали забелели армейские палатки. На то, чтобы проехать двадцать километров по карте, в действительности ушло три с половиной часа.
Сами встретил меня вопросом:
— Ты привез переносные буры?
— Целых три.
— Слава богу, значит, успеваем.
— А что, разве их нужно ставить сегодня?
— Ах да, ты же ещё ничего не знаешь, — расхохотался Сами, — сегодня свадьба у Фикри. Мы должны быть в городе самое позднее в восемь вечера. За Титова не волнуйся, его найдут. Пойдем знакомиться с ракетчиками, и за работу.
За те два дня, что батальон находился здесь, они практически сделали дорогу. Оставался гребень шириной метров в десять, вылезавший из мягкой породы как огромный твердый ноготь. Его нужно было рвать динамитом. Привезенные мной буры с ходу пошли в дело, и скоро загремели взрывы, мощным эхом отдаваясь в окрестных горах.
Солдаты работали четко и слаженно. Да и Фаиза будто подменили. Вместе со всеми он закладывал динамит в шурфы, без труда разбираясь в сложном хитросплетении проводов, после команды «В укрытие!» внимательно следил, чтобы все солдаты отбежали и спрятались под нависавшей козырьком скалой, и только убедившись, что на гребне никого не осталось, крутил ручку взрывного механизма.
В штабе неплохо знали своё дело и, находясь за полсотни километров отсюда, нашли единственно правильное решение. Эта позиция становилась ключом к противовоздушной обороне города, так как теперь ни один самолет, даже идущий на предельно малой высоте, не мог остаться незамеченным.
— Дошло? — воскликнул торжествующий Сами.
Ракетчики выглядели именинниками. Сами окончательно покорил их, непостижимым для меня способом перетащив через гребень пару бульдозеров, которые заканчивали сейчас обсыпку последних укрытий.
— А как тебе Фаиз? — выложил ещё один козырь Сами, когда мы устроились покурить в пустом пока штабном бункере.
— В тебе погиб великий педагог, Сами, — попробовал я пошутить, — я причисляю Фаиза к разряду трудновоспитуемых.
— Э, нет, Алеша, всё гораздо сложнее, — Сами не принял шутки. — Фаиза перевоспитать невозможно, его можно заставить работать, применяя в зависимости от обстоятельств кнут или пряник. Воспитывать нужно его детей и внуков, но для этого необходимо иметь четко выраженную систему идей, перспективу развития страны.
