стремления не изменили ни черновая, подчас очень неприятная и тяжелая
работа, ни неустроенность личной жизни. Уважение и любовь к отцу
естественным образом перешли на такое же отношение к его профессии. Он и к
товарищам по службе относился с тех же позиций, и странно было ему, если
кто-то жаловался на трудности. Работа ничем не хуже любой другой. Не
понимая таких коллег, Илья все же относился к ним терпимо, даже пытался
убедить в исключительной необходимости и важности того дела, которым они
занимались. Карзанян вообще был терпим к недостаткам и слабостям людей,
отклонявшихся в своем поведении от его собственного представления об
идеале.
Не терпел он только дураков, бездельников и пьяниц.
'А Сычев кто? - вдруг подумал Илья, бесцельно бредя по улице. - Ни тем,
ни другим, ни тем более третьим его не назовешь. Почему же тогда Вадим
вызывает такое раздражение? Он равнодушный. Пожалуй, даже пустодушный.
Такие везде встречаются. Все у них вроде как у людей: и разговаривают, и
смеются, и плачут.
А душа пустая. Ничто их не трогает, даже собственная никчемность.
Значит, если им ничего не нужно-они и сами себе не нужны? Разве так может
быть? Как Сычев вполне серьезно мог удивляться, когда речь зашла о поиске
книг? Убийство-и ему ясно-надо раскрывать. А книги? Никто же не требует от
угрозыска искать сами книги. Обнаружат жуликов, во время обыска изымут что
есть. Чего же еще?'
Илья и сам не знал, что ответить на свой же вопрос.
Разве ему, рядовому участковому, и впрямь нужно больше, чем целому
сонму ученых? Ведь специалисты и в самом деле не всегда спешат разыскивать
старинные книги и предметы искусства. Что этнографические экспедиции? Это
поиск почти вслепую. Много ли ими сделано подлинных открытий? Этого Илья
не знал, но зато хорошо понимал другое: не будь энтузиастов-археологов,
займи их место равнодушные сычевы, и даже этих книг никто бы не нашел.
Полежали бы они, полежали и сгнили бы. А потом библиографы руками бы
разводили: 'Ах, не уберегли! Ах, невозвратимая потеря для национальной
культуры!' А вон она, национальная культура - в Пантелеимоновом монастыре.
Ученые ищут, а она плесневеет. Если Ким прав и в их монастыре хранится
клад, то там книг немало - не одна сотня.
Да еще каких книг!
Сам того не заметив, Илья дошел до монастыря. В темноте все здесь
выглядело не таким, как солнечным утром, а непривычным и даже пугающим.
Сюда не доносились звуки города, купола церквей едва угадывались на фоне
фиолетового, почти черного неба, скрытого облаками, сливаясь с окружающей
местностью, и оттого казалось, будто и монастырь со своими высокими
стенами, и Илья, стоящий около них, перенеслись на несколько веков назад.
В те времена, когда на много верст вокруг не было человеческого жилья, на
близлежащих выгонах паслись монастырские стада, а из трапезной по ночам
раздавались протяжные песни басовитых 'братьев'.
Илья прислушался, остановившись у приоткрытых ворот. Ему почудилось,
что откуда-то из глубины двора и в самом деле доносятся заунывные
нечленораздельные звуки. Сам не зная зачем, он пошел на них. Что повлекло
его в темноту? Во всяком случае, это не было праздным любопытством. Не мог
Карзанян утром прийти к полковнику с пустыми руками. И хотя у него еще не
созрел определенный план действий, он все же надеялся разузнать нечто
такое, что могло пригодиться в будущем. Рассказывая о трудностях поиска
улик, отец обычно говорил: 'Если потерял след, не топчись на месте, не
трать попусту время. Иди туда, где след может появиться. Не беда, если
ошибешься-хуже, если начнешь оправдываться перед собой и докажешь сам себе
бессмысленность дальнейших поисков'.
Не зажигая карманного фонарика, который обычно носил с собой, Илья
протиснулся в ворота и медленно, стараясь не шуметь, двинулся в глубь
двора. Невнятный поначалу голос становился отчетливее. Завернув за угол
какого-то строения, Карзанян увидел странную картину. У самой стены
низенькой часовни, рядом с несколькими обвалившимися ступенями, ведущими
на крыльцо, в свете небольшого костра сидел человек, одетый в тряпье.
Из-под низко опущенной рваной шапки выглядывало маленькое, сморщенное,
заросшее лицо. Вокруг, насколько можно было различить, лежали
свежеструганные доски, стояли бидоны с краской, бочки с известью.
Неподалеку в неверном колеблющемся свете угадывались очертания
бетономешалки. Мужчина, уставившись в огонь, бурчал себе под нос: то ли
пел, то ли ругался.
Илья присел рядом, бросил в костер несколько щепок и тут же
почувствовал резкий запах устоявшегося винного перегара, смешанного с
табачным дымом. Так обычно пахнет от тех, кто пьет часто и помногу. Звуки
прервались. Мужчина мутным взором посмотрел на Илью, передернул плечами и
протянул руку куда-то назад. Через мгновение рука появилась перед костром.
В ней была зажата бутылка дешевого вина, которое местные жители
окрестили плодово-выгодным. Поднеся бутылку на уровень своих глаз, мужчина
побултыхал ее, и, убедившись в том, что она пуста, размахнулся, чтобы
зашвырнуть ее куда подальше, но тут же передумал и аккуратно поставил
рядом с собой.
- Я извиняюсь, конечно, - прокашлявшись, обратился он к Илье. - Тут
такое дело. Посторонним, это самое, не положено. Закрыто, значит, все.
По голосу, надтреснутому и глухому, и внешнему виду мужчине можно было
дать далеко за семьдесят. Он смотрел выжидательно. Следовало что-то
отвечать. Пересилив отвращение, возникшее от запаха перегара, Илья
улыбнулся.
- А чего это ты, папаша, пел тут? Знакомая вроде мелодия, а не пойму. А?
По тому, что мужчина никак не прореагировал на его слова, Карзанян
понял, что сказал что-то невпопад.
Если так и дальше пойдет, разговора не получится.
- За помощью я к тебе, папаша, - начал Илья новую попытку. - Сделай
одолжение. Тут, понимаешь, дело какое. На экскурсию приехал, да вот от
своих отстал. Зашел к давнему приятелю, пока наши по городу ходили историю
смотреть. То да се, пока в магазин слетали, пока посидели. Еще одну
раздавили, а тут уж и вечер. Кирюха-то мой в ночную пошел. А мне что, в
гостинице куковать? Дай, думаю, схожу в монастырь, может, кто и покажет.
Наши-то и в пещерах ходили. Красота, говорят, со свечами-то...
Сторож, казалось, и не слышал Илью. Выжидал.
- Одолжить, говоришь, - наконец проявил он интерес к разговору. -
Долг-то он, знаешь, платежом хорош, как любил говаривать мой покойный
отец, Иннокентий. Да. А я, значит, Пантелеймоном зовусь. А что пещеры эти,
то конешно. Особливо, если со свечами. Только свечи-то у меня кончились. В
