может, и прошлого века. Толстые стены основательной кладки, высокие сводчатые окна, подоконники едва не по метру шириной, какие-то допотопные шкафчики для лекарств, что-то вроде стойки, отгороженной резными перильцами, над которыми высилась голова пожилой регистраторши в белой повязке, — все выдавало внешнюю старомодность центральной поликлиники. Правда, были заметны усилия хоть немного осовременить престарелое здание — портреты выдающихся деятелей партии и медицинской науки, плакаты и лозунги, призывающие население к охране здоровья, несколько цветочных горшков и стенная газета под заглавием «Советский медик» говорили о дне сегодняшнем.
Поскольку Ольга Денисовна жила в центре бульваров, естественно, сюда, в центральную поликлинику, и пришла.
Она не отдавала отчета, почему нынешним утром чувствовала себя бодрее и энергичнее обычного, почти как прежде. С удовольствием оделась, тщательно отгладив серый костюм и шарфик к нему цвета морской волны, по определению продавщицы Нины Трифоновны, хотя Ольга-то Денисовна знает, как разны бывают волны: вздыбленные, черные, грозные или небесно-лазурные, набегающие плавно на берег, перекатывая с тихим шуршанием гальку.
Ольга Денисовна заняла место против врачебного кабинета, на двери которого небольшая табличка под стеклом сообщала инициалы и фамилию невропатолога: И. П. Новосельцев. Фамилия показалась смутно знакомой. Впрочем, сколько фамилий, имен, лиц знает, помнит, полупомнит учительница за годы педагогической работы!
Тут она вдруг поняла, почему сегодня встала с постели не разбитой и вялой, а внутренне собранной, готовой действовать. А и действия-то: сходить к врачу, всего-навсего. Малость, но все же занятие. Да, ей нужно занятие. И не какое-нибудь, а то дорогое ей дело, без которого нет жизни.
Сегодня Ольга Денисовна проснулась с твердым намерением лечиться и вылечиться. А там поглядим. Сегодня она приняла решение: не хочу жить жалкой, ненужной. Если это болезнь, надо лечиться и вылечиться.
Врач что-то писал за столом. Не подняв головы, жестом пригласил ее сесть, продолжая писать, так что она имела время как следует его разглядеть. Чуть неприятно задел Ольгу Денисовну его пышущий здоровьем вид, смуглый румянец на загорелых щеках с пушистыми бачками, яркий галстук под безупречно белым, туго накрахмаленным халатом. Пожалуй, он был слишком цветущ и красив, этот доктор, чтобы понять ее душевное смятение и обиды. Вот и сейчас она с обидой подумала, что он чересчур долго пишет, и даже мелькнула мысль: не уйти ли? Но он как раз кончил писать и, оторвавшись от журнала для докторских записей, весело полуспросил:
— Итак, Ольга Денисовна?
Прочитал в карточке ее имя, обращается по имени, вежливый доктор, уже хорошо.
— Профессия — педагог. Возраст, гм… — вполголоса проговорил он, пробегая ее карточку, и продолжал: — У меня впервые. Итак. На что жалуетесь? Впрочем, заранее знаю. Бессонница. Раздражительность. Вялость. Иногда подавленность духа…
— Всегда, — сказала она.
— Есть причины? — спросил доктор, с живым любопытством глядя на нее.
Нет, он слишком здоров, психически благополучен, чтобы разделить или хотя бы понять, как глубоко подавлен ее дух! Он взял молоточек, незнакомый Ольге Денисовне, потому что за свою жизнь впервые встречалась с невропатологом.
— Пожалуйста, положите ногу на ногу. Так. Ничего, ничего, — негромко произнес он, когда от неожиданного удара молоточком по колену нога чуть подпрыгнула, а она рассердилась.
— Что за странные методы у вас! — рассердилась Ольга Денисовна.
— Судя по тому, что наши странные методы (он повторил за ней устаревшее ударение в слове), наши методы вам неизвестны, вы долго держались молодцом. Думаю, — продолжал он, щуря веселые глаза, — и сейчас ничего чрезвычайного. Нервишки немного расшатались, а у кого они не расшатаны? Но ничего чрезвычайного. Вы не назвали причины, — осторожно напомнил он.
— Причины чего?
— Некоторой вашей раздражительности, дурного настроения, которое не в вашем характере, ведь да? Ведь вообще-то вы любите жизнь, дурное настроение не совсем обычно для нас?
— Дело не в настроениях, а в моей болезни, — сухо возразила она.
Нет, этот доктор слишком благополучен для нее. И уж, конечно, она не будет посвящать его в свои обстоятельства. Но если ты доктор — лечи.
— Я очень больна, — равнодушно заговорила она, чувствуя: ничего из визита в кабинет жизнерадостного невропатолога не получится, никто ей не поможет, она на всем свете одна. Кто виноват? Неужели она сама виновата, что на всем свете одна? И не хочет никого. В том и есть ее тяжелая болезнь, что она одна и не хочет никого.
— Расскажите подробнее о себе, — попросил доктор, становясь серьезнее, внимательно вглядываясь в ее лицо с опущенными углами рта и веерочками морщин у глаз.
— У меня очень сильный склероз, мешает мне жить, не дает жить, гонит из жизни…
Голос Ольги Денисовны дрогнул, она закусила губу, чтобы удержать плач. Нет уж, пускаться в откровенности с молодым красивым мужчиной в докторском халате она не будет.
— Склероз, — повторила Ольга Денисовна, подавив плач.
— Кто вам внушил это? — участливо спросил доктор, беря ее руку. — Гм, пульс нормальный. Впрочем, дело не в пульсе. Итак, вы говорите, склероз. Возможно. Даже вполне вероятно. Но вы говорите, сильный склероз. В чем он проявляется?
— Забываю. Не помню. Теряюсь…
Он придвинулся ближе и все внимательнее и участливее глядел на нее и начинал больше нравиться ей, и его пушистые бачки на загорелых щеках и яркий галстук уже не казались ей легкомысленными. Добрый, проницательный доктор.
— Не помните. А скажите, Ольга Денисовна, где вы были вчера? Что делали? С кем встречались? Расскажите весь свой вчерашний день.
— Да ничего особенного. Обыкновеннейший день.
— Вот и расскажите свой вчерашний обыкновеннейший день.
Она пожала плечами, снисходительно усмехнулась его наивному любопытству, не имеющему, как ей казалось, отношения к ее болезни.
— Ну, встала. Выпила чаю. Пошла на бульвары.
— Вспоминайте, вспоминайте, — подбадривал он.
Ольге Денисовне самой захотелось проверить себя, помнит ли она обыкновенное, вчерашнее. Если бы ее спросили о том, как когда-то давно ее потрясла синева, распахнувшаяся перед глазами на крутом повороте горной дороги, как потом она вышла на пустынный пляж и задохнулась от счастья, как они встретились и сидели босые у самого моря, а волны, накрывая, холодили им ноги…
…Когда пришло известие о гибели Николая, Ольга Денисовна не окаменела, как некоторые жены и матери, убитые похоронкой. Плакала. Дни и ночи… Дни и ночи переживала каждый час, каждый миг своего недолгого счастья…
Море. Бухта, охваченная полукольцом острых, причудливо очерченных гор, с крутыми скалистыми склонами. Они бредут, как обычно, вдоль моря. И видят над горой против заката бледно-сиреневое небо. Молодая, но уже полная медно-желтая луна невысоко поднялась над голубым морем.
— Смотри, — говорит он, — дорожка-то не серебряная, а золотая.
И верно, дорожка от луны золотая, сиреневое небо над головой все нежнее, а голубизна моря не дневная и не вечерняя, никем не рисованная, не виданная. Это продолжается всего полчаса. Затем краски неуловимо быстро меняются. Лунная дорожка становится, как ей положено, серебристой; небо и море темнеют…
Он не объяснялся ей в любви. Только на прощанье сказал:
— Жди. И знай…
Что — знай? Она поняла. Она понимала его слова, полуслова и молчания. Но почему-то тогда, в первые месяцы, вспоминала больше, чем счастье, свои вины перед ним. Ведь было счастье! А она вспоминала…
