Зачем она допустила его разрыв с матерью? Он страдал. Навещал мать и возвращался подавленный. А она старалась развлечь его, развеселить. Ни разу не сказала: «Давай я схожу к ней. Упрошу. Умолю. Ведь вижу, ты мучаешься. Смирюсь перед ней для тебя».
Думала: «Смирюсь для тебя».
А все тянула, откладывала. Не успела.
…Что же было вчера? Доктор так заинтересованно ожидал услышать, что Ольга Денисовна разохотилась и стала рассказывать с воодушевлением, молодившим и поднимавшим ее. Да, это вчера ей вдруг живо представился ее бывалый блоковский урок, она наслаждалась, припоминая стихи, и чувство праздника на душе, и отклик ребят. Она не думала об отметках и успеваемости класса в такие часы, и ребята не думали. Директор Виктор Иванович осудил бы, но бог с ним, что ему Блок, у него другие заботы.
Да, вот так она и бродила вчера из конца в конец бульваров, часа три-четыре бродила. Падали желтые листья… Она устала, села на скамью. Мимо с беспечной болтовней пробежала группка нарядных девчат, а ей представилась своя собственная молодость. У нее не было в молодости нарядных платьев. Теперешние девушки думают, что магазины всегда были полны товаров, и у нас, как у них, нынешних, водились на все сезоны разные сапожки и туфли, на весну одна пара, на осень другая. У меня на все сезоны была одна пара, вот так…
Ольга Денисовна все это рассказывала доктору. И о том рассказала, как вечером открыла Данте.
В общем, она довольно долго рассказывала, вчерашний день оказался большим. Доктор слушал, не торопя, не перебивая.
— У вас святая профессия, — тронутая его вниманием, сказала Ольга Денисовна, — святая и вечная. Не отомрет, пока человечество живо.
— Подведем итоги, Ольга Денисовна, — выслушав ее рассказ, заключил он, в раздумье постукивая шариковой ручкой по ее карточке, где надлежало ему записать диагноз и назначения. — Склероз ваш — чистейшая выдумка. Для вашего возраста у вас завидно четкая память, ясность логики и суждений. Я и старой вас не назвал бы. И вы себе не внушайте, пожалуйста. Из головы выкиньте. С вашим склерозом еще четверть века жить, да жить, да работать. Где вы работаете?
«Я… на пенсии», — хотела она сказать. А сказала:
— Безработная.
— Что-о? — удивился он. — В наше время? Что-то не слышал я о безработице. Скорее напротив, всюду требуются люди всевозможных профессий. Знайте, Ольга Денисовна, склероз боится труда. Если бы и был он у вас, небольшой, естественный для ваших лет, наверное, есть, но если и есть, знайте: склероз боится труда и углубляется от бездействия. Верное лекарство от всяких склерозов: работа, деятельность, конечно, не против воли, любимая. Почему вы безработная, Ольга Денисовна?
Этого она не захотела ему объяснять. Почему-то не захотела, хотя в конце концов расположилась к доктору.
— Валериановый корень, таблетка элениума на ночь и… деятельность, такое назначение он ей предписал.
Она и без него знала: школа ее лекарство. Но о школе она не обмолвилась. Может быть, придет к нему как-нибудь после. Он совестливый и умный доктор. Может быть, они что-нибудь вместе придумают.
Осень. Что это шуршит? Это листья шуршат. На бульварах в утренний час малолюдно, почти пусто и тихо, оттого слышнее под ногами сухой грустный шорох. Ветви еще не голы, но листва поредела, бледное небо ясно глядит сквозь поредевшие листья…
— А у вас снова были, — встретила Нина Трифоновна, — учительница приходила. Модная, С головы до сапожек что твоя киноактриса. И ребята были.
«Милая Ольга Денисовна, зачем вы нас избегаете, ведь вы намеренно прячетесь. Мы вас любим, скучаем. Не скрывайтесь от нас. Девятый „А“», прочитала Ольга Денисовна в записке, сунутой под дверь.
Вошла в комнату, села на диван, не снимая светлого пальто, в котором похожа была на спортсменку, бывшую звезду баскетбола или чего-нибудь в этом роде. Перечитала записку, покачала головой, грустно припомнила:
Длинный звонок.
— Кто? — услышала Ольга Денисовна соседку, открывавшую в передней входную дверь.
И знакомый голос:
— Это я снова. Пустите. Я знаю, она дома. Не прячьте ее, не думайте, что ей на пользу, что вы ее прячете.
В комнату вошла Королева Марго.
11
Артем был бы вполне доволен работой и жизнью, если бы не одно обстоятельство, уязвлявшее его самолюбие, тормозившее профессиональный рост. Ему не давали расти. Да! не давали расти. Если так будет продолжаться и дальше, какое будущее его ожидает? Разве что вконец подуреть? Годы без никаких впечатлений и встреч с новыми людьми хоть кого одурят. Правда, он работает всего второй год, но и за год можно бы себя проявить, если бы редактор не тормозил. Удивительнее всего, что редактор принял Артема на работу без всяких протекций. Ничего похожего на блат и близко не было. Даже рекомендации не спросили.
Редактор посмотрел зачетную книжку студента второго курса пединститута.
— Учишься. Отметки хорошие. Гм. Пер-спек-тивно.
(У него, как после Артем заметит, привычка произносить нараспев через каждую фразу: «Гм. Пер- спек-тивно».)
— А как совмещать будешь учебу с газетой?
Артем объяснил, что перейдет на вечернее отделение, что его влечет газетная работа, что он хочет самостоятельной жизни, испробовать силы.
И редактор распорядился зачислить Артема сотрудником по письмам в своей газете, благо должность оказалась вакантной. Но на этом и стоп. Артем усердно читал вороха посланий пенсионеров, студентов, рабочих, колхозников. Чаще шли жалобы на разные несправедливости и притеснения начальства, просьбы о жилье; иногда какой-то чудак пришлет проект изобретенной им сверхудобной коляски для инвалидов или усовершенствованной соковыжималки или что-нибудь в этом роде. И десятками, сотнями присылались стихи.
Артем читал, отвечал, мало-помалу набив руку, выработав несколько довольно шаблонных вариантов ответа, что облегчало работу, но не делало ее интересней. Когда среди десятков писем попадалось такое, что требовало вмешательства и публичного ответа газеты, редактор посылал кого-то выехать на место, вникнуть, разобраться и написать заметку, статью, фельетон, как подскажут масштаб и характер события.
