устроить. Шито-крыто получилось! И торопливенько… Знаю от дочери и товарищей ее. Наши ребята со всячинкой, а когда до серьезного дойдет, по справедливости судят. А слышали, как о таких происшествиях Владимир Ильич говорил? Формально, говорит, правильно, а по существу издевательство. Пригвоздил: из- де-ва-тельство. И тут вроде пенсия благо, а выходит, и благо можно во зло повернуть.
Надежда Романовна обмерла, услышав такой убийственный приговор, скрепленный суждением Ленина, и в трепете ожидала, что будет дальше. Директор снова дотемна позеленел.
— Вы и повернули во зло, — продолжал депутат, с убийственной презрительностью обеих их оглядев. — Не издевательство разве? Хороший педагог, советский человек, для нее в работе вся жизнь, и силы при ней, и способности, а ей нет работы. Лишили. Зачем? Здесь говорили. Повторять не стану. Скажу только, как называется это «зачем». Протекционизм. Скверное словечко, а на практике того хуже, и с этим порочным явлением мы ведем и будем вести без пощады борьбу. Пусть про то знают людишки, кто о своей карьере и выгоде больше, чем о деле, заботится. Пусть же людишки знают, что советское общество существует не на словах и правила жизни у нас советские, то есть живем по совести, а у кого совесть уснула, тем с нами не по дороге. Пусть делают вывод, пока не вовсе опоздали.
Он помолчал и не сурово Анне Георгиевне:
— Как вы о своей ошибке мыслите, товарищ завгороно?
Он удивительно угадал задать ей вопрос! Всю ночь, все утро и сейчас, слушая выступления, она думала, спрашивала себя: в чем я ошиблась?
Ребята и молодая учительница не в том винили ее, в чем она была виновата. Ни намека не давала она устроить знакомого парня на место старой учительницы. Протекционизма с ее стороны не было. Что же было, отчего произошла вся эта плохая история? Целых три года она, руководитель большого дела, не сумела заметить, что рядом услужливый, льстивый, неискренний, хитрый чиновник, жизненный девиз которого — угождать. Не всем — начальству угождать. «Анна Георгиевна, чайку горячего? Анна Георгиевна, на вас лица нет, отдохните».
Эх ты, руководитель, подхалимство приняла за симпатию! Жалела, что брошена мужем, страдает. Жалей, а улыбкам и льстивым словечкам не поддавайся. Знай, кто с тобой рядом, кому доверяешься. Ведь она со своей робкой и фальшивой душонкой так поняла, что ты с ней заодно. И про Утятина-то как она поняла? Как приказ поняла. Исполнять кинулась. Любыми средствами исполнять тайное распоряжение начальства. Оно чем потаеннее, тем важнее, тем доверия к подчиненному больше, что на ушко отдано приказание. Исполнять, исполнять! Любыми средствами.
Так что же это? Ошибка твоя, товарищ завгороно, или вина?
Анна Георгиевна не стала говорить вслух, о чем думала всю тяжелую ночь. Не стала изобличать инспектрису с ее преданным взглядом, осунувшуюся и постаревшую за час разговора, ни директора, который все мученически морщил лицо, крепко притиснув руку к груди. Не от слабости она промолчала о них. Оттого, что не хочет делить с ними вину, не хочет переложить на них хоть часть своей ошибки-вины. Она, Анна Георгиевна Зорина, отвечает за все. И будет сама находить и создавать новые отношения с людьми, с которыми и дальше работать. И исправлять зло не с кем-нибудь, с ними. Поэтому она вслед за депутатом сказала кратко:
— Утятина я как педагога не знала, он еще никакой педагог, вырастет, надеюсь. Нам нужны учителя, я его назвала потому, что мать его знала и за ним плохого не знала. А вот что не проверила, как дальше закрутится, плохо. Получен урок. И задача. Урок запомним. Задачу будем решать.
Вот и все.
— Нелегонькая задача, Анна Георгиевна, — с участием сказал депутат.
— И решать как, не знаю, — грустно вздохнула она.
На что он ответил:
— Если сразу решение дано, и задачи нет. Для того н задача, чтобы решение искать.
16
— Леди и джентльмены, до звонка остается двадцать минут, — проверяя наручные на широком браслете часы, привычно небрежным тоном произнес Гарик Пряничкин. — Продолжаем ждать?
— Продолжаем, — не сдалась староста класса Мила Голубкина.
В отсутствие учительницы в кабинете математики, понятно, стоял галдеж, но не слишком шумный, в рамках допустимого. Кто листал очередной номер журнала «Юность», кто подзубривал задание на завтрашний день; там решали кроссворд, те играли в фантики — наивная потеха малышей, благополучно дожившая до девятого класса, — и за всем этим слегка взбаламученным морем, не давая ему сверх меры разбушеваться, наблюдала, стоя за учительским столом, Мила Голубкина, каждого держа в поле зрения. Характер есть характер. Мила Голубкина уродилась с твердым характером.
— Ребята! Двинем всем классом в гороно, — вдруг сказал кто-то, захлопывая приключенческий роман. — Станем грудью за Ольгу Денисовну.
— А что? И верно. Выскажем коллективное мнение учеников.
— Ребята, а ребята! Напишем петицию.
— Чепуха, не пройдет. Мы не английский парламент. Наше оружие — устное слово.
— Вообще безобразие, ребята, сидим как ни в чем не бывало, ведь знаем, что приехал газетчик, в гороно обсуждают письмо Королевы Марго, а мы сидим, паиньки, детки…
— Верно, ребята, пошли!
Класс зашумел. Один за другим поднимались, хлопали крышками столов.
— Спокойно! — повысила голос староста класса Мила Голубкина. — Там без нас разберутся.
— Леди и джентльмены, тем более нам здесь нечего ждать, — твердил свое Гарик Пряничкин. — Она не придет.
— Ладно, — неожиданно сдалась Мила Голубкина.
Она испугалась, вдруг ребята и верно двинут всем классом в гороно, поднимут гвалт. А спросят с нее.
— Ладно, расходимся, — согласилась староста класса. — До звонка десять минут. Совещание там, наверное, кончилось, но к чему Королеве Марго приходить под самый звонок? Расходимся, ребята, по домам. Тихо, не топать. Я отвечаю. Не подводите, ребята.
В ней жил инстинкт благоразумной практичности, в этой нешумной, уверенной, не ведавшей сомнений и колебаний пятнадцатилетней общественной деятельнице.
Девятиклассники улетучились из школы так быстро, ничем не нарушив порядка, что Мила Голубкина удовлетворенная пошагала домой, спокойно радуясь жизни.
Ульяна и Женька, как всегда, вышли вместе. Впрочем, они близкие соседи, почему бы им не возвращаться вместе из школы? Некоторое время шли молча.
— Что у них там, а? — задумчиво спросила Ульяна.
— Борются за правду. Королева Марго не подведет. Обещано — сделано. Не подведет.
— Мой отец тоже, — слегка смущаясь и краснея, сказала Ульяна. — Отца пригласили в гороно.
— Твой отец мировецкий мужик, — сказал Женька.
— Да, — согласилась она.
В суждениях ребят об отцах нередко слышалось: «Прошлый век. Тот же двадцатый, но уже прошлый. Папы и мамы, вы поколение послевоенных лет. Вы ютились в подвальных этажах и коммунальных квартирах, носили тряпье, ели впроголодь, что дадут по карточкам, вы думали словами и мыслями очередного номера газеты. А мы хотим думать своим умом. Глядеть своими глазами».
Примерно так рассуждали некоторые ребята, гордясь и щеголяя независимостью и смелостью мысли. Громче всех Гарик Пряничкин. В суждениях Гарика была ухмылка, неприятная Ульяне. Ей казалось, что, слушая Гарика, она изменяет отцу. Она не желала изменять отцу. С Гариком против отца? Ни за что! Но не всегда хватало находчивости вступать с Гариком в спор. Уж больно он был языкастый. Из школы выставили Ольгу Денисовну. Что выставили, ребята были уверены: не угодила директору, так считали они. А Марья Петровна у директора ходит в любимчиках. Марья Петровна, как и староста их класса Мила Голубкина, ни в
