чем не сомневается, ничто ее не смущает, не вызывает вопросов. Невозмутимость булыжника.
На уроках во время объяснений учительницы ребята нередко всем классом следили за ней по учебнику.
— Во дает! Слово в слово! — почти громким шепотом восхищался кто-нибудь.
Марья Петровна не слышала. Она умела не услышать то, что ей было невыгодно. А после урока юрк в кабинет директора.
— Освещает обстановку, — говорил Гарик Пряничкин.
Ольга Денисовна не юркала в директорский кабинет. И что же? В нетях.
— Заключаем, — усмехался Гарик, — такова жизнь, детки. Жизнь сложна и противоречива, детки.
— Товарищ депутат, объясни, — спрашивала Ульяна дома отца. — Ведь он верно говорит, жизнь сложна и противоречива. А мне не хочется с ним соглашаться.
Отец отвечал:
— В собственный пуп смотрит твой Гарик. Ни до чего ему дела нет, лишь до себя. Одно на уме: давай, давай! А красивые слова, что с них? Дунь, и рассеются. Как дым.
— Товарищ депутат, когда вы были молодые, вы были лучше нас? спрашивала Ульяна, готовая услышать: «Да уж, получше. Ни джинсов, ни мини, ни косм до плеч. Своим горбом, вот этими лапами страну из руин поднимали и подняли…»
Что-то в этом роде ожидала услышать Ульяна.
Отец отвечал:
— Лучше вас не были. По-своему и плохие и хорошие были. А вы против нас другие.
— Какие мы, другие?
Сложный вопрос, сразу не объяснишь. Отец не брался все объяснять.
— Жизнь полегчала, вы побогаче нас, когда мы молодыми были, живете, говорил отец. — Образованность куда выше нашей. В Москве, в Третьяковку, помнишь, очередь? Сколько часов продежурили? А к нам из столицы театр на гастроли приедет, без моего депутатского билета сунься-ка, ночь простоишь.
— Папка, не привирай, много ты меня своими депутатскими привилегиями балуешь?
— Не много. И того бы не надо. Я о том, что к культуре у нынешней молодежи тяги больше, если внимательно на жизнь поглядеть. Но и к пивнушкам и ресторанам тоже замечается тяга, это уж минус. Этого минуса у вас, нынешних, больше, чем было у нас, таиться не станем. Тут не прогресс. Да еще старичков- ворчунов развелось среди молодежи. Двадцати не исполнилось, на папашиных хлебах, своей копейки не заработал, а оратор! а прокурор! Все и всех подряд судит. Я таких сорняками зову. Сорняк, он нахальный, в глаза так и прет. И вроде, кажется, много его. Больше, чем на самом деле есть. А есть. Но знаю, и ты, Ульяна, знаешь, не дай бог, стрясется над государством беда, война грянет или там еще, подниметесь, как мы поднимались.
— Точно, товарищ депутат! Ты у меня знаешь кто? Настоящий человек, как сказал писатель Борис Полевой.
Между тем Женька давно безмолвно кидал на Ульяну смущенные взгляды.
Она заметила наконец. Вернее, заметила давно, но сделала вид, что только сейчас.
— Слушай, вот эти твои…
Она вынула из школьного портфеля листок. Он замер, у него сперло дыхание.
— …твои так называемые стихи. Думаешь, не углядела, как ты их мне сунул. А и не увидела, все равно догадалась бы.
— «Луизе де Лавальер», — с насмешливой торжественностью начала она и продолжала читать на ходу:
Она оборвала чтение и расхохоталась.
— Где ты нашел калитку? Какая калитка? На одной площадке живем. Увидать захотел. В школе каждый день видимся — «Преданный вам Рауль виконт де Бражелон», — прочитала она подпись под длинным столбцом рифмованных строк. — Рауль! Высмеяли бы ребята, если б узнали.
— Не говори никому! — испугался он.
— Непременно раззвоню на всю школу. Эх ты, Рауль! Ужасно плохие стихи, не сердись, Рауль. Ведь сочинения ты пишешь прилично. Ольга Денисовна зря «хор.» не поставит.
— Я пошутил, — конфузливо бормотнул Женька.
— Шути лучше прозой.
— Отдай мои ужасные, плохие стихи.
— Нет уж, спрячу на память… для смеха.
Она сунула листок в портфель.
— Ромео и Джульетта семидесятых годов двадцатого столетия не в силах закончить любовный дуэт, — догоняя их, продекламировал Гарик Пряничкин.
— Если до Шекспира дошло, так ты у нас Полоний почище шекспировского, — отрезал Женька.
— Элементарно и непохоже, — без гнева возразил Пряничкин.
— Трижды, четырежды Полоний!
— Хоть сто! Непохоже. Где ты видел, чтобы я пресмыкался? Сгибал спину? Лебезил? — надменно бросил Гарик, выше вскидывая красивую голову.
— Ты внутри лебезишь, а надо будет…
— Женька, оставь, не наскакивай, — примирительно сказала Ульяна. Ребята, не надо. Серьезный день, в роно решают судьбу человека. Больше. Решают, есть ли правда на земле.
— Ха! — не засмеялся, а язвительно выговорил Гарик.
— Чего гогочешь? — охрипшим басом возмутился Женька.
— Гогочут гуси. Есть ли правда на земле? Ха! Решают, как все, всегда, везде. Живем в джунглях по законам джунглей.
— Что это?
— Сильный ест слабого, дабы существовать. Слабак, сторонись. Сильный идет, прочь с дороги!
— Сильный. Не спорю, — до отчаяния его не любя, притворно смиренно согласился Женька. — Пряниками отъелся. Пряничкин, дай пряничка.
Это была давняя, с первых классов, злая дразнилка, доводившая до бешенства Гарика. «Пряничкин, дай пряничка!»
Теперь они почти взрослые и, конечно, не позволяют себе глупое ребячество — дразнилки. Кроме того, Гарик действительно начитан, умен и остер. Глупо дразнить его «пряниками», не вяжется. Но до сих пор малейший намек на будничный, лишенный всякой поэтичности смешноватый смысл его фамилий — его, выдающегося в школе интеллектуала, — ничтожный намек приводил Гарика в сумасшедшую ярость.
Он сдержался, хотя грудь буквально ломило от боли и злобы. Он ответил уничижительно:
— Ты, Петух, человек третьего сорта.
Он на голову выше Женьки, тонкий, гибкий. Красавчик. Спортсмен. Притиснулся к Женьке плечом. Они шагали плечом к плечу.
