— Любопытно, с чего он так расхлопотался? — спросила Нина Сергеевна, когда Борисов ушел. — А! Наверно, ждет завтра начальство из роно. Нам-то, впрочем, ни тепло от этого, ни холодно… Юрий, ты, верно, забыл, сколько у нас еще дел?
Она командовала им так же решительно, как своими второклассниками.
Попробовал бы он не подчиниться! Но он и не думал пробовать.
— Маша, до вечера! Маша, тебя ждет сюрприз.
Какой сюрприз они могли приготовить? Это ее забота — принести молодоженам подарок. Маша долго ломала голову, что бы им подарить. Она раскрыла дверцы всех шкафов и на верхней полке буфета, где годы стоявшая без употребления посуда покрылась серым слоем пыли, увидела старинное блюдо. Вот его и отнесет Нине в подарок. Она охотно переправила бы в Нинину комнату у Никитских ворот весь свой буфет. Пусть ее комната будет пустой и просторной.
Она ходит по комнате и слушает, как звенит в ее сердце, словно тоненький колокольчик, печаль. Но сегодня она должна веселиться и, честное слово, будет веселиться вовсю! Еще и потанцует на Нининой свадьбе!
В семь часов вечера она вышла из дому.
Нина, в белом платье, с голыми руками и шеей, громко стуча каблучками, выбежала встретить Машу. Она бросилась к Маше, как маленький шумный ураган:
— Маша, ты наша единственная гостья! И еще один человек…
Это и был сюрприз. Откинувшись на спинку, с видом человека, который решил хорошо отдохнуть, на диване сидел Валентин Антонович.
Где бы ни был Валентин Антонович — на лекциях ли, или в кабинете декана, или здесь, в тесной комнате у Никитских ворот, где нитяная скатерть покрывала в углу круглый столик и у порога лежал половичок, — он всюду оставался самим собой. Он был прост, остроумен, изящен и не трудился ни замечать обстановку, ни тем более подделываться к ней. Он в самых изысканных выражениях объяснялся с Нининой матерью, которая, положив на колени почерневшие от чистки картофеля руки, почтительно внимала профессору.
— Я спокоен за своего ученика, — сказал Валентин Антонович. — У вас чудо-дочка.
Юрий ответил счастливым взглядом, а Нина принялась уверять профессора, что ее муж только по недоразумению затянул работу, но теперь кончит в самые ближайшие сроки. Уж она ручается — кончит!
Едва были налиты рюмки, раздался салют. Хотя салюты бывали каждый вечер, иногда два, три раза, все сочли за счастливое предзнаменование, что первая рюмка выпита под торжественные раскаты орудий, когда ночь за окном озарялась огнями.
— Предлагаю тост за тех, кто воюет! — произнес Юрий. — Я не воевал только потому, что…
— Мы все воевали, — ответил Валентин Антонович.
Он сидел рядом с Машей.
— Милая землячка, вы хорошеете! Когда же я буду праздновать на вашей свадьбе?
Он шутил и смеялся, а Юрий разошелся и предлагал все новые тосты, и Нинина мать со страхом подумала: уж не за пьяницу ли угодила замуж дочка?
— Да здравствует… Да здравствует… Ура! — воскликнул Юрий, собираясь сказать что-нибудь возвышенное, но слова и подходящие к случаю цитаты выскользнули из памяти, он так и не закончил здравицу.
— Пусть сегодня каждый расскажет о главном. Расскажите о ваших детях, — предложил Валентин Антонович, передавая Маше стакан чаю.
— Как о них рассказать?.. — Маша задумалась. — Они серьезные. Очень серьезные. Всё понимают. С ними надо быть честным, иначе они отвергнут тебя, и тогда ничего не поделаешь. Нет. Не умею рассказывать.
— Вы уже все и сказали. Теперь пейте чай и слушайте.
Валентин Антонович вернулся с фронта. Ездил из части в часть и читал лекции о литературе.
— Старался всеми силами форсировать освобождение пушкинских мест, — пошутил он.
Впрочем, Валентин Антонович был на передовых позициях до времени, пока фашистов вышибли из Михайловского.
Под Новгородом и Псковом бои. За линией фронта, в сторону от Псковского шоссе, среди пустынного поля, дорога.
Пушкинская горестная дорога в Михайловское, где легкошумные дубравы, где, словно свет, пролившийся с неба в луга, плоские озера с прозрачными водами и не мерянные верстами дремучие боры: раздвинь лапы елей — и встретишь лешего или бабу-ягу с клюкой; где над росистыми травами, над островерхими курганами Тригорского, над тихими берегами Сороти встает, как при Пушкине, дневное светило и земля, славя утро, курится розоватым туманом; где северные бревенчатые избы, будто терема с высокими крыльцами, где мужики до сей поры носят бороды лопатой по грудь; где все тропы исхожены Пушкиным, все мужицкие были и песни услышаны им; где русский дух, где Русью пахнет.
— И там вытерпеть фашистов! — сказал Валентин Антонович. Он яростно взъерошил волосы, они встали дыбом, придавая профессору растерянно-недоумевающий вид. — Вымели чужеземцев из пушкинских мест! 'О боян! — произнес Валентин Антонович погустевшим, торжественным голосом. — Соловей древних лет! Тебе бы надлежало провозгласить о сих подвигах, скача соловьем мысленно по древу, летая умом под облаками, сравнивая славу древнюю с нынешним временем'…
— Вы закончили работу о 'Слове'! — поняла Маша.
Валентин Антонович живо встал из-за стола и в два шага очутился у порога, где на вбитых в дверь гвоздиках, заменяющих вешалку, висели пальто. Разыскал свою шубу, вытащил из кармана две книжки.
— 'Слово о полку Игореве' и моя статья. Не очень большая статейка, бывают книжечки посолиднее.
Валентин Антонович с добродушной иронией посмотрел на Ускова. Усков смущенно откашлялся: именно такую солидную книжечку о русских повестях XVI века ему предстояло создать.
— Моим ученикам, — сказал Валентин Антонович, протягивая одну книжку Юрию, другую — Маше.
Нина заглянула через плечо Юрия.
— Извечная женская верность, — сказал профессор.
— Спасибо, Валентин Антонович! — проговорила Маша.
За окнами гулко прокатился орудийный раскат. Снова салют.
Когда Маша и Валентин Антонович вышли на улицу, небо озарилось последней вспышкой и погасло. Стало темно.
— Мария Кирилловна, что пожелать вам на прощание? — спросил Валентин Антонович, стараясь увидеть в темноте ее глаза.
— Силы, — ответила Маша.
