вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал ее в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у нее на душе.
Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла ведра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко – две избы обогнуть, – шла долго и все останавливалась, прислушиваясь к далеким голосам девчат, к веселому напеву баяна.
Ведра с водой показались ей необычно тяжелыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У нее горело лицо, часто стучало сердце.
– Ксень, ты где? – выглянув из избы, спросила мать.
Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела ее в сумраке, сказала:
– А я думала, брат Михаил приехал. Еще, может, приедет, подожди… Выдь на большак, глянь, не идет ли какая машина.
– Не заплутается, – проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.
Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.
На крыльце сидел Петька Селезнев, помощник комбайнера, еще совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то веселое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнев будто и не слышал ничего – всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчеркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но еще лучше – самому себе. Поодаль на бревнах сидели парни. А еще дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.
Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что ее заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришел Алексей или нет.
– А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? – спросила одна из девчат. – Молод женихаться-то.
Баянист тряхнул чубом, проговорил сквозь зубы:
– Первая пойдешь.
– Так и побежала, гляди-ка!
– Вот те и «гляди-ка».
– Торопись, Петька, не то я заберу! – крикнул из темноты какой-то парень.
– Бери, другую найдем! Спешить некуда.
Совсем рядом мимо Ксении прошли Зина и Иван Кошелев. Зина что-то ласково говорила ему, а Иван отвечал ей солидно, снисходительно, как малому ребенку. В небе неожиданно вспыхнула яркая огненная полоска, вспыхнула и сейчас же погасла.
– Ой, молния! Неужто гроза? – спросила Зина.
– Нет, – сказал Иван, – это сухоросица. Завтра пораньше выйдем работать: росы не будет. Мы завтра возле вашей фермы клеповский клин убирать начнем. Так что свидимся…
Договорить он не успел: вдали медлительно прокатился гром.
– Вот тебе и сухоросица, – засмеялась Зина, – гроза идет…
– А может, стороной? – озабоченно спросил Иван, глядя на темное небо.
Алексея не было. Ксении стало стыдно за то, что она стоит здесь. Когда шла сюда, она и не думала, что совершает грех, а сейчас знала: нельзя ей быть тут, нельзя.
Дома ее уже ждал Михаил. Он не на машине приехал, пешком пришел. И опять, как накануне, Ксения сидела с ним за избой под черемухой. На этот раз он был менее робок, молчание Ксении не смущало его. Он болтал ногой и говорил:
– Люблю я, сестра, наблюдать за людьми и выносить о них рассуждение. Глупые они, мирские. Вот нет у нас образования, а все ж мы умнее иного, кто в институтах учился. Безусловно, оттого, что знаем свое назначение. Они говорят, нет бога, и думают, все постигли. Спутники, дескать, запустили в небо и не нашли там господа. Им и невдомек, что бога нельзя увидеть. Смешно! Рассуждает какой-нибудь так, пыжится, дуется, хвалится своей премудростью, а я смотрю на него и вижу, как сатана его на сковородке поджаривает, а от него эдак, знаешь, дух жженый поднимается. Он кричит, а над ним, знаешь, зеркало большое такое висит, чтоб видел, как на пузе корочка розовенькая образуется. Отколупнет сатана корочку, попробует и опять поджаривает.
– Да перестань ты, не могу я! – испуганно шептала Ксения.
– А ты не бойся, чего тебе бояться! Мы свои души спасли, нам вечное блаженство предусмотрено. А они пусть жарятся. Как ты – не знаю, а я чист совестью. Нет на мне никакого греха. Иногда хочется в кино сходить, а не иду – нельзя. У нас, знаю, некоторые радио слушают. А я – нет. Я твердый, слово дал – не нарушу. А уж табак или там вино – терпеть не могу. От мирских мужиков на километр табачищем несет, как их девки целуют? Я в Томске при ресторане в гардеробщиках служу, так, поверишь ли, у иного от пальто, как от паровозной трубы, несет. Во накурился! А знаешь, кого я особенно не люблю? Директора нашего. Уж что моя должность незаметная, до кухни мы, никакого отношения не имеем, польты стережем, а он и до нас добирается – зависть его берет, что чаевые нам посетители жалуют.
– Какие такие чаевые? – спросила Ксения.
Михаил снисходительно посмотрел на нее.
– Эх ты, овечка! Ну, подам я посетителю пальтишко, а он мне рупь, на чай, значит.
– За что же это тебе рупь, ты ж зарплату получаешь?
